Мехмед Синап
Шрифт:
Рядом с Муржу жена лущила фасоль, а взрослый сын — овечий горох. Сноха Митра связывала початки кукурузы, которые нужно было повесить под навесом. «Дело дрянь, — думала она, — не выйдет из этого и пяти ок [33] муки, нет».
— Батька! — сказал сын, — и в эту зиму придется нам слюнки глотать, если не добудем чего-нибудь на равнине!
— О-о-ох, сынок, — добавила мать, — хоть бы с грехом пополам продержаться тем, что послал аллах; станут ли еще люди кормить нас? Горько, тяжко.
33
Старинная
Муржу молчал, как всегда. Длинный, он почти доставал до сучьев высокой груши, стоявшей у гумна. Его босые ноги, ушедшие в мягкую мякину — черные, потрескавшиеся, грубые, как древесная кора, казались приросшими к земле.
— Мы трудились, дети, изо всех сил, но аллах этого не видит.
Потом, окинув беспомощным взглядом оголенные жнивья и все еще зеленые, свежие луга, отец прибавил:
— Сукновальня, и та молчит. Просто жить не хочется! Прежде было иначе. У людей была шерсть. Напрядут и идут сукно валять. Устраивались свадьбы, играли зурны и бубны, гудели волынки. Будь проклята война и все, что от нее — с той поры, как началось это немирное время, народ свету божьего не видит!
Он все стоял, неподвижный, полузарывшись в мякину.
Эмине, жена его, сын и сноха смотрели на него с удивлением. Обычно замкнутый и молчаливый, он вдруг заговорил! Да как!.. Неужели вид тощей ржи и мелкой кукурузы, которым было отдано столько человеческого труда, неожиданно взорвал его затаенную злобу? Жить не хочется! Вот главное, роковое. Не хочется жить в этом кровавом мире, где сильный захватил добро, счастье и радость, а бедноте оставил одни страдания.
— Будем же благодарны аллаху, что мы хоть живы и здоровы. Не так ли, Эмине?
Старая Муржувица одобрительно кивнула головой; но сын бросил решето наземь и с сердцем пробурчал:
— Нельзя так, батька! Все аллах да аллах — до каких же пор? Какое дело твоему аллаху до того, ляжешь ты спать сытым или голодным?
— Сынок! — в изумлении возразила старуха. — Что ты говоришь?
Митра, сноха, прошла мимо и укоризненно молвила:
— Терпи! Известное дело, одни трудятся, а другие барствуют. Может, дойдет и наш черед!
— Наш-то черед, глупая? Когда он дойдет, мы будем вон там, на Волчьей горке!
Он указал рукой на кладбище, белевшее напротив, безмолвное, утонувшее в тени.
Муржу посмотрел на сына, но не сказал ничего.
Сноха отозвалась опять:
— Что пользы, когда много знаешь?
— Да, да, — кинул он недовольно. Затем, подняв решето и продолжая просеивать, сказал: — Так вот и подохнем все...
Муржу зашевелился. Он вытащил из мякины босые ноги и поплелся прочь от гумна. Шел он медленно, тяжелой походкой, как человек, вся жизнь которого протекла в рабском труде. Его потрескавшиеся пятки и черные, как земля, ступни отдирались от земли и вновь прилипали, словно нехватало сил оторвать их.
Женщины проводили его взглядом и снова взялись за дело.
— Опять туда пошел, — сказала старуха, — к атаману... Как пуповиной привязало его к нему!
2
Во дворце Топ-Капу тихо и безлюдно. Волны Босфора подтачивают его толстые крепостные стены, покрытые тиной и плесенью; наверху, на сторожевых башнях, шагают равнодушные часовые. В летний зной все прячется в тень. Бесчисленные покои дворца так скрыты один в другом, так переплелись и запутались, в них столько дверей и дверок, окон и окошечек, лестниц и лесенок, что непосвященный заблудился бы здесь, как ребенок в лесу.
Во внутреннем саду у главного фонтана сидит молодой мужчина в пурпурном шелковом кафтане с красным шелковым поясом, в огромном тюрбане с рубиновым полумесяцем посередине, в белых чулках и дорогих туфлях... Это султан Селим. Победитель Австрии и друг Англии. Сбоку за шелковый пояс засунут кривой ятаган с золотой рукояткой, осыпанной рубинами.
В руках он держит длинный чубук слоновой кости; к одному концу чубука прикреплена большая игла, сделанная по специальному его заказу.
Падишах удивлен... Что это за божья тварь с твердым домиком на спине, которой он до сих пор не видал? К самой ограде фонтана прижалась темнокоричневая черепаха и, испугавшись человека, заперлась в свою крепость.
Падишах сидит и ждет. Как только животное высовывает голову из-под щита, он колет его иглою в голову и радостно вскрикивает:
— Вай!
Животное шипит от боли и испуга и невольно начинает двигаться. Ноги его шевелятся... великий самодержец колет их иглою.
— Вай!
Игра продолжается... Уже второй раз двое седобородых сановников пытаются приблизиться к нему, но он, не оборачиваясь и не глядя, делает им знак рукой, чтобы они пришли после, ибо он занят. Наконец обессиленное животное не шевелится больше. Султан вытаскивает иглу из чубука и бросает ее в воду, после чего садится на мягкую софу... Он слегка ударяет в ладоши; ему приносят другой, набитый табаком чубук, он закуривает.
Теперь седобородые сановники могут войти.
Он принимает их согласно церемониалу. Что они скажут? Произошло ли что-нибудь важное в его царстве? Он особенно интересуется состоянием своего войска. Войско в государстве — это все; сам он готов спать на голой соломе, но его войску должно быть хорошо.
Много забот у падишаха. Много фирманов подписывает он! Один вопрос останавливает на себе его внимание:
— Мехмед Синап... Мехмед Синап... Но неужели этот разбойник еще жив? Ведь все его, султана, недруги покорились?
— Те... другие... да, те верно служат падишаху. А этот — нет, этот прячется в лесах, нападает на села и чифлики, чинит насилия.
Султан Селим с минуту смотрит перед собой, затем поджимает губы и произносит недовольно:
— Быть по сему. Отрубить ему голову!
Он кладет фирман на свое колено и вместо подписи ставит оттиск своего пальца.
Глава десятая
НЕРАВНЫЕ СИЛЫ