Мексиканская повесть, 80-е годы
Шрифт:
Восточная маска Федерико Сильвы чуть скривилась в ироничной усмешке, когда тем вечером он окинул взглядом стол, сосчитав отсутствовавших, друзей, некогда восседавших там на своих местах. Потер свои фарфоровые ручки мандарина: ах, смерть устанавливает самый строжайший этикет, а самое постоянное место — могила. Люстра Лалика — с большой высоты и резко вниз — обдавала безжалостным светом гойевские лица его друзей, сотрапезников, обвислые творожистые щеки, узкие щели губ, глазные впадины.
Интересно, что теперь с той рыжей девицей, которая разделась догола ночью в моем номере в отеле «Негреско»?
Дондэ начал разливать суп, и его профиль индейца-майя вклинился
— Как странно, — заметил по-французски Федерико Сильва, — знаете ли вы, что такой профиль и глаза считались у майя особенно красивыми? Младенцам нарочно сплющивали голову и заставляли подолгу смотреть на качающийся у носа шарик на нитке. Возможно ли такое: спустя века унаследовать черты, искусственно приобретенные?
— Все равно что унаследовать парик и вставные челюсти, — кобыльим ржанием отозвалась Мария де лос Анхелес Негрете.
Профиль Дондэ между хозяином и гостьей, протянутая к супнице рука, наполненная разливательная ложка, ударивший в нос запах пота; тебя раз и навсегда предупреждали, Дондэ, мойся после кухни и перед тем, как подавать на стол; иногда никак невозможно, сеньор, не успеваю, сеньор.
— Ты о себе или о моей матери, Мария де лос Анхелес?
— Прости, Федерико?
— Я имею в виду парик. Челюсти.
Кто-то задел ложку, Федерико Сильва, Дондэ или Мария де лос Анхелес, неизвестно кто, но горячий фасолевый суп плеснул в вырез платья сеньоры, крики, что ты делаешь, Дондэ, простите, сеньор, уверяю вас, это не я, ох, творожная грудь Марии де лос Анхелес, ох, «чичаррон» [43] из «чичи», [44] иди, вымойся, Дондэ, ты меня позоришь, Дондэ, парик и челюсти моей матери, голая рыжая дева, Ницца…
Он вдруг проснулся, охваченный ужасом, тоскливо и отчаянно силился вспомнить, чем кончился сон, хотя был уверен, что не вспомнит: еще одно сновидение, утраченное навсегда. Хмельной от грусти, он накинул китайский халат и вышел на балкон. Глубоко вздохнул. Напрасно старался уловить запахи грядущего утра. Тина ацтекского озера, пена индейской ночи. Нет, ничего. Подобно снам, утраченные ароматы не возвращаются.
43
Свиная поджарка (исп., мекс.).
44
Грудь (исп., мекс.).
— Что-нибудь случилось, сеньор?
— Нет, Дондэ.
— Я слышал, как сеньор вскрикнул.
— Пустое. Иди спать, Дондэ.
— Как прикажет сеньор.
— Спокойной ночи, Дондэ.
— Спокойной ночи, сеньор.
— Я столько лет тебя знаю, и ты всегда был очень разборчив в одежде, Федерико.
Он не мог простить своей старой приятельнице Марии до лос Анхелес, что она однажды посмеялась над ним: здравствуйте, мосье Верду. Может быть, в старомодной элегантности и есть что-то чаплинское, но лишь в том случае, если она маскирует бедность. А Федерико Сильва, и это все знали, был не из тех, кто бедствует. Просто, как все люди с хорошим вкусом, он умел выбирать вещи, которые долго служат. Будь это пара туфель или дом.
— Экономь свет. Ложись пораньше.
Он, например, никогда не надел бы краги, если взял трость. А когда для своих ежедневных прогулок по улице Кордоба к ресторану «Беллингхаузен» надевал пиджак кирпичного цвета и сделанный на заказ в 1933 году пояс «Бастер Браун», то старался ослабить зрительный эффект неописуемо тусклым плащом, который с нарочитой небрежностью перекидывал через руку. И только в считанные, действительно холодные дни надевал фетровую шляпу и черное пальто с белым кашне. Он прекрасно знал: у него за спиной друзья перешептывались, мол, такое постоянство в отношении гардероба лишь доказывает его унизительно зависимое положение. Поживите с доньей Фелиситас, и сами будете носить вещи по двадцать или тридцать лет…
— Экономь свет. Ложись пораньше.
Однако почему тоща после смерти доньи Фелиситас он продолжал носить все ту же одежду? Но об этом его никто не спрашивал теперь, когда он вступил во владение всем имуществом. Можно подумать, что донья Фелиситас его испортила, приучила довольствоваться слишком малым. Нет, его мама только казалась очень скупой. Все пошло с этой фразы, прозвучавшей шутливым, но горьким упреком, который как-то вечером вырвался у доньи Фелиситас, чтобы обмануть самое себя, сделать вид, будто ничто не меняется, будто она не видит, что ее сын стал совсем взрослым, вечерами уходит без спроса, решается оставлять ее в одиночестве.
— Ведь я содержу тебя и взамен прошу очень немного: не оставляй меня одну в доме, Федэ. Я могу умереть в любую минуту, Федэ. Я знаю, что со мной остается Дондэ, но мне вовсе не хочется умереть на руках у слуги. Хорошо, Федэ. Наверное, так и есть, как ты говоришь, у тебя очень важное свидание, такое важное, что можешь бросить свою мать. Да, бросить, именно так я выразилась. Но, может быть, ты смягчишь горе, которое мне причиняешь, Федэ. Сам знаешь как. Ты обещал в этом году посещать спиритические сеансы отца Тельеса. Сделай мне это маленькое одолжение, Федэ. Я кладу трубку. Я очень устала.
Она клала трубку на белый телефон и сидела в кровати с блестящей никелированной спинкой, обложенная белыми подушками, укрытая белыми мехами, большая дряхлая кукла, молочно-беленький полишинель, сидела, жеманно припудривая свое мучнистое лицо, на котором горящие глаза, оранжевый рот, красные щеки выглядели непристойно яркими пятнами, манипулировала большой белой пуховкой, утопая в благоуханном и удушливом облаке рисовой пудры и ароматического талька, лысая головка в белом шелковом чепчике. По ночам парик с локонами — черными, упругими, блестящими — водружался на матерчатую, набитую ватой голову бестелесного манекена на посеребренном туалетном столике, как, бывало, парики прежних королев.
Федерико Сильве нравилось порой на субботних сборищах разыгрывать своих старых друзей, рассказать им страшную историю. Ничего нет более приятного, чем благодарная публика, к тому же Мария де лос Анхелес так легко приходила в ужас. Это доставляло особое удовольствие Федерико Сильве. Мария де лос Анхелес была старше его, в детстве он ее обожал, плакал, когда прелестная семнадцатилетняя девушка отправлялась на бал со взрослыми юношами, а не с ним, маленьким преданным другом, тихо воздыхавшим по несравненной рыжеволосой красе, по этой розовой коже, этому воздушному тюлю и шелковым лентам, скрывавшим и кутавшим ее вожделенные формы, моя распрекрасная Мария де лос Анхелес, теперь походившая на королеву Марию Луизу с портрета Гойи. Понимала ли она, что, пугая ее, Федерико Сильва старался привлечь ее внимание, как когда-то, в свои пятнадцать лет, единственно возможным для себя способом: нагнать на нее жуткого страха?