Мексиканская повесть, 80-е годы
Шрифт:
— Я испытываю почти то же. Говорю «почти», потому что теперь я уже привыкла и к этому времени, и к этой стране, и к этой общественной системе.
— А я бы никогда не смог привыкнуть. Я не приемлю ничего из этой триады и сожалею, что не сумел ничего сделать, чтобы хоть что-то изменить. И в литературу-то я ухожу, чтобы создать другой, чудесный мир, где человек сможет обрести себя, стать истинным человеком, не утратив способности фантазировать, воображать; создать мир, где возможно невозможное: игра со временем, с жизнью и смертью; я хочу, как господь бог, создавать живые существа по своему образу и подобию или, вернее сказать, совсем отличные от меня.
— Это и называется
— Знаю, — с грустью ответил Хуан Пабло.
И если у Мириам могли быть сомнения относительно его прошлого, то уж в его любви ей сомневаться не приходилось. Мириам она казалась неким чудом, хоть это и звучит банально; и иногда ее вдруг посещала мысль, что именно благодаря любви Хуан Пабло материализовался, стал реальным человеком, что сперва некая таинственная сила явила ей его образ, а встреча на вечеринке была логически неизбежной, предопределенной.
Дни шли, но чувство их не слабело. Мириам буквально заставляла себя уходить на работу, а сидя там, торопила время, чтобы скорей пробило шесть и она: побежала к Хуану Пабло. А он много писал, теперь работа пошла. «Этим подъемом я тоже обязан тебе», — сказал он как-то, прочитав ей почти законченные главы.
Но росла не только любовь Мириам, росло ее желание знать все о Хуане Пабло, и она принялась расспрашивать, как он стал писателем, сколько ему было лет, когда он начал писать, повлияли ли родители на его решение, изучал ли он специально литературу, опубликовал ли уже что-нибудь.
Глядя на Мириам пристально, с легкой иронической улыбкой, Хуан Пабло осторожно отвечал на ее вопросы, тщательно обходя все, что могло пролить свет на его происхождение, зато подробно рассказывал о том, как он стал писателем. Он сообщил, что рос среди книг, во времена, когда телевидение только начиналось, и что, читая, он понял, что литература — его призвание. Писал он в основном рассказы (некоторые были опубликованы в журналах, старых, уже забытых) и вот теперь взялся за роман. Влияния? Список мог получиться бесконечным: на свете столько прекрасных произведений, которые я люблю, которые оказывали воздействие на то, что я пишу, или способствовали формированию моих взглядов.
— Были ли у тебя учителя?
— Нет. Юношей я сблизился с некоторыми писателями, но очень скоро отошел от них. Читать их интереснее, чем разговаривать с ними. По-моему, литература — это глубоко интимное дело: ты один на один с чистым листом бумаги, вокруг тебя — книги, их неслышные голоса; что тебе еще нужно?
— Ты говоришь так, будто ненавидишь людей. Но ведь общество дало тебе язык, культурный багаж, а рабочие наберут и напечатают твою рукопись, когда ты закончишь писать роман. Что ты скажешь на это?
— Как ни грустно, ничего. Времени у меня в обрез: лишь на тебя и на роман.
— Это неразумно, — в первый раз повысила голос рассерженная Мириам. — Человек с твоим талантом, с твоей культурой, проницательный, разбирающийся в самых сложных вопросах, человек, умеющий анализировать, художник, то есть существо впечатлительное, глубоко чувствующее, не может жить только ради того, чтобы создавать романы и любить одну женщину.
— Хорошо, я стану писать поэмы и любить многих женщин, — пошутил Хуан Пабло, пытаясь прекратить этот разговор или, точнее, допрос.
В другой раз, когда они пили красное вино и были навеселе, Мириам попросила его рассказать о родителях. Хуан Пабло переменился в лице, недовольная гримаса исказила его черты, он хотел было резко отказать ей, но сдержался и налил еще вина.
— Не много могу я о них рассказать. Оба погибли в автомобильной катастрофе, я остался на попечении бабки и деда с материнской стороны. Как только смог, я освободил их от забот обо мне и вскоре стал работать, чтобы обрести самостоятельность. Я долго готовил себя к своему роману. Только это и важно.
Он особо подчеркнул последние слова, и Мириам сразу с ним согласилась:
— Ты прав.
Но поняла, что нарушила молчаливую клятву, безмолвный уговор, заключенный ими с самого начала, обещание ни о чем не спрашивать, не копаться в чужом прошлом, которое он соблюдал неукоснительно, ничем не интересуясь, задавая лишь самые обычные вопросы: как работа, давно ли ты ею занимаешься, интересно ли, кто твои приятели? И ни слова о чем-нибудь более интимном. Однакр она ощущала, что Хуан Пабло отгорожен от нее непроницаемой стеной, и ее вера в то, что любовь не терпит тайн, стала тускнеть. Любопытство сменилось каким-то тоскливым чувством, и Мириам подолгу размышляла, о чем может умалчивать Хуан Пабло. Ей казалось, что он скрывает от нее что-то чудовищное, что он сидел в тюрьме или был в исправительной колонии, а может, он пережил трагедию, может, его отец из ревности убил свою жену и потом покончил с собой. С тех пор маленький Хуан Пабло и был вынужден жить со стариками.
Что-то переменилось. Вернувшись с работы и едва переодевшись, Мириам начинала спрашивать: много ли он написал? Выходил ли сегодня? Куда?
Хуан Пабло отрывался от романа и неохотно — и стараясь как можно короче, — но все же отвечал ей. Теперь он с головой ушел в свой роман. Говорил мало, ел наскоро и тотчас возвращался к машинке. Делал какие-то пометки, справлялся в словарях или читал, внимательно, не торопясь. Мириам не решалась прервать его и лишь подавала ему чай, перед тем как идти спать, если Хуан Пабло работал допоздна. Она смирилась, надеясь, что, когда роман будет закончен, они заживут по-другому. Теперь они реже предавались любви, и по ночам Мириам слышала, как Хуан Пабло встает и садится к машинке. Ей казалось, что она вновь видит призрак незнакомого мужчины, который беспокойно ворочается во сне, а потом вскакивает, чтобы записать внезапно пришедшую в голову мысль. Иногда она тоже вставала и смотрела, как работает Хуан Пабло; а он, казалось, не замечал ее присутствия и продолжал невозмутимо заниматься своим делом. Обескураженная, со слезами на глазах, Мириам возвращалась в постель и плакала тихонько, чтобы он не услышал. Но откуда такая обидчивость? А дело было в том, что есть вещи, которым женщины вроде Мириам не находят оправдания.
Она привыкла жить одна и ни в ком не нуждалась, имея твердый, независимый характер. И может, именно едва ощутимое присутствие Хуана Пабло делало ее чувствительной, выбивало привычную почву из-под ног. Оказалось, что он мало чем отличался от призрака, который когда-то появился в ее квартире или остался здесь: он так же не видел, не слышал ее, только делал свое дело — писал. Мысль о том, что Хуан Пабло никогда не будет принадлежать ей полностью, не останется навсегда в ее владениях, тревожила ее, терзала, делала чувствительной и ранимой. И все потому, считала она, что ей ничего не известно о нем. Ее мучили вопросы: а что, если в один прекрасный день он не вернется? Где его искать, где живут его близкие? Кто его друзья? Как он зарабатывает себе на жизнь? Поступаясь своими принципами, она рылась в пожитках Хуана Пабло, листала его книги, выворачивала карманы. Ничего. Только пометки на полях, подчеркнутые абзацы. И никаких документов, ничего, что удостоверяло бы его личность. Стыдясь себя, но пряча стыд за ослепительной улыбкой, Мириам продолжала свои поиски. И, словно догадываясь об этом, Хуан Пабло глядел на свою подругу с интересом… и с грустью.