Мексиканская повесть, 80-е годы
Шрифт:
«Неправда это, — говорил я. — Ну зачем вы так? Разве вам самим понравилось бы, если б о ваших матерях так болтали?» Джиму ничего этого в глаза не говорили, но он словно чувствовал, как перешептываются за его спиной, и гнул свое: «Папу я редко вижу — он много ездит, все время трудится на благо Мексики». «Конечно же, на благо Мексики он трудится, — ответил однажды Алькарас. — Как в сказке про Али-Бабу и сорок разбойников. Президент и его приближенные разворовывают все, что плохо лежит, и даже то, чего еще положить не успели, — так у меня дома говорят. Правительство Алемана — свора жуликов. Тебе бы твой папочка еще один свитер купил — на деньги, что у нас крадет».
Джим подрался с Алькарасом и после этого ни с кем не желал разговаривать. А если бы он узнал, что у него за спиной втихомолку про его мать
По пятницам после уроков мы с Джимом ходили в «Рома», в «Ройаль», в «Бэлмори» — и кинотеатров этих теперь нет. Там показывали фильмы с Лэсси и молоденькой еще Элизабет Тэйлор. На наш самый любимый сеанс мы, должно быть, тысячу раз ходили — на нем крутили сразу три фильма: про Франкенштейна, про Дракулу и про Человека-волка. И еще был сеанс из двух лент: «Приключения в Бирме» и «Господь — мой напарник за штурвалом». А также фильм, который обожал показывать по воскресеньям в своем «Клуб Вангуардиас» падре Перес дель Валье, — «Прощайте, мистер Чипе». От него мне делалось так же грустно, как от «Бэмби». Когда я впервые попал на этот фильм Уолта Диснея (а было мне тогда года три-четыре), меня пришлось увести из зала: я рыдал безутешно — не мог пережить, что охотники застрелили маму Бэмби. А на войне в это время матерей миллионами убивали. Но я об этом не знал и не плакал из-за них и их детишек; впрочем, в «Синеландии» вместе с мультиками про Утенка Дональда, Микки — Мауса, Моряка Попейе, Сумасшедшую Птичку и Багго Бэнни крутили и кинохронику: бомбы свинцовыми гирляндами сыпались на города, прямой наводкой били пушки, шли бои, пылали пожары, а кругом — развалины и трупы.
IV. Где-то посередке
В семье нашей было много народу, и я не мог пригласить домой Джима. Мать постоянно за нами что-то прибирала, возилась на кухне, стирала; она мечтала купить стиральную машину, пылесос, соковыжималку, кастрюлю-скороварку, электрический холодильник (наш был из последних выпусков тех моделей, что работали на привозном льду, который надо было менять по утрам). В те годы на матери словно были шоры, к которым она привыкла еще в доме родителей. Она презирала всех, кто не был родом из штата Халиско. Остальные мексиканцы были для нее чужаки, особенно не любила мать живших в столице. А колонию Рома она просто ненавидела: из нее выезжали так называемые приличные семьи, вместо них селились евреи, арабы, выходцы с юга Мексики — из штатов Кампече, Чьапас, Табаско, Юкатан. Мать без конца ругала Эктора — ему было двадцать лет, он поступил в Национальный университет, а занятия пропускал, неделями не вылезал из «Свинг-Клуба», бильярдных, баров, публичных домов. Его страстью было поговорить о женщинах, политике и автомобилях. «Вот вы все на военных жалуетесь, — говорил он, — а поглядите, во что превратилась страна теперь, когда на пост президента штатского протащили. Если бы на выборах против моего генерала Энрике Гусмана не подтасовали голоса, в Мексике сейчас жилось бы так же хорошо, как в Аргентине, где у власти генерал Перон. Увидите, увидите еще, что будет в 1952 году: хочет ИРП [85] или нет — Энрике Гусман все равно станет президентом».
85
Институционно-революционная партия, правящая в Мексике с 20-х годов по настоящее время.
Отец наш безвылазно торчал на своем мыловаренном заводе, где дела шли все хуже и хуже: его душила конкурентная борьба с североамериканскими фирмами и их рекламой. По радио постоянно твердили о новых моющих средствах «Асе», «Фаб», «Вел»; уверенно заявляли: «Мыло отошло в прошлое». Мыльная пена стиральных порошков, для всех олицетворявшая чистоту, удобство, комфорт (о вредных свойствах моющих химикатов еще не знали), а женщинам обещавшая освобождение от бесконечной стирки, для нашей семьи обернулась волной, грозящей унести наше благополучие.
Архиепископ Мехико монсеньор Мартинес повелел всем верующим посвятить день молитвам и воздержанию, дабы остановить наступление коммунизма. Утро того дня мне не забыть никогда. На перемене я показывал Джиму одну из своих «Великих маленьких книг» (в изданиях этой серии, обильно иллюстрированных, в верхнем углу каждой страницы рисунок был напечатан таким образом, что, когда угол книги отгибался и страницы быстро пролистывались, рисунки сливались, фигуры на них двигались). И тогда Росалес — до этого он никогда меня не задевал — вдруг закричал: «Эй, смотрите! Эти двое как жених с невестой! Надо их проучить!» Я бросился на него с кулаками. «Сукин сын, я покажу тебе жениха и невесту, индеец вонючий!» Нас разнял учитель. У меня была разбита губа, у Росалеса — нос, вся рубашка в крови.
Эта драка дала отцу повод преподнести мне урок гражданской терпимости. Он спросил, с кем я подрался. Я ответил, при этом назвал Росалеса «индейцем». Отец сказал, что в Мексике все индейцы, даже если мы этого не знаем или не хотим ими быть, и если бы индейцы не были бедными, слово это не звучало бы оскорблением. И еще я говорил о Росалесе как о «голодранце». Отец внушал мне: никого нельзя винить в том, что он беден; сначала надо разобраться, имел ли человек равные с тобой возможности в жизни.
Рядом с Росалесом я был миллионером, а в сравнении с Гарри Азертоном — нищим. Годом раньше, тогда я еще учился в колехио «Мехико», Гарри Азертон как-то один — единственный раз пригласил меня к себе домой в Лас-Ломас. В доме были бильярдная в подвальном этаже, бассейн, библиотека с тысячами томов в кожаных переплетах, богатый погреб, гимнастический зал, паровая баня, теннисный корт, целых шесть туалетов (и почему это во всех богатых домах Мексики такое множество сортиров?). Комната Гарри окнами выходила в сад, ниспадавший террасами; в нем росли старые деревья, даже был искусственный водопад. Родители Гарри записали его не в колехио «Американо», а в «Мехико», чтобы он полностью вошел в среду, где говорят по-испански, с детства привыкал к тем, кому суждено со временем стать его подручными, вечными его учениками, слугами, людьми, которые будут одалживать ему свои имена и фамилии. [86]
86
По мексиканскому законодательству хозяином частной фирмы в стране может быть только гражданин Мексики; обходя эти ограничения, американцы вкладывают капиталы в местные фирмы, которыми руководят подставные лица из мексиканцев.
Мы поужинали. Родители Гарри ко мне ни разу не обратились, все время говорили между собой на английском.
«Honey, how do you like the little spic? He’s midget, isn’t he?» — «Oh Jack, please. Maybe the poor kid is catching on». — «Don’t worry, dear, he wouldn’t understand a thing». [87]
На другой день Гарри сказал мне: «Послушай моего совета; научись пользоваться столовыми приборами. Вчера ты отбивную ел вилкой для рыбы. И не чавкай, когда ешь суп, не разговаривай, если у тебя полон рот еды, пережевывай ее медленно, маленькими кусочками».
87
«И как тебе, милая, нравится этот маленький красавец? Он же совсем коротышка, верно?» — «О Джек, ради бога, не надо. Он может догадаться, о чем мы разговариваем». — «Ну, куда ему, дорогая» (англ.).
А у Росалеса все было иначе. Я только что перешел в новую школу: на мыловаренном заводе дела шли из рук вон плохо, отцу не по карману стало оплачивать мое учение в «Мехико». Я пошел к Росалесу переписать конспект по обществоведению. Он был очень прилежным учеником, самым грамотным, у него был лучший в классе почерк, все мы часто обращались к нему за помощью. Жил Росалес в доме, который подпирали деревянные балки. Трубы давно пришли в негодность, двор затопило. В зеленоватой луже плавали нечистоты.