Мексиканский для начинающих
Шрифт:
– Так и знал, что ты здесь! Остров-то большой, но где ж тебе еще быть?
В черном костюме Гаврила смотрелся внушительно, как народоволец с бомбой. Он присел и огляделся – нет ли слежки?
– Порядок, брат! Да здравствует Пангея! Но рожа у тебя, признаюсь, – дрянь! Припудри носик.
– Лучше рюмку, – сказал Васька хрипло.
– Дело хозяйское, – пожал Гаврила плечами, – но пудра здоровей. Алкоголь, как известно, разрушает печень, почки, селезенку, мозг и потенцию. А пудра, брат, только носовую перегородку, нервную систему и левое полушарие. Чувствуешь разницу? Конечно, и в цене есть, но здоровье дороже!
Подошла молчаливая Хозефина с Гаврилой Вторым.
– Они голодные, как барракуды, – подмигнул Первый. – Закажи чего-нибудь в счет будущей сделки.
Проворный Хер Моржовый подскочил к столу и записал на листочке множество пожеланий.
Гаврила грустно усмехнулся:
– Представь, я совершенно на мели, не могу купить билет на катер. Каждая копейка в деле!
– Тектонические сдвиги? – спросил Васька.
– А, ты уже в курсе, – не удивился Гаврила.
– Видел наскальный триумф.
– Листовку читал? Согласен?
– Пунктики кое-какие смущают, – признался Васька.
– Это не страшно. Главное, чтоб в целом захватывало! – воодушевился Гаврила, становясь похожим на Некрасова. – Херардо тоже не хочет присоединять остров к материку – бизнес затягивает! Но идею поддерживает. У нас много влиятельных и богатых единомышленников. К примеру, Алексей Степаныч из первых, – перешел он на молитвенный шепот. – Алексей Степаныч Городничий.
– Из турагентства? – припомнил Васька. – Алексей Степаныч – точно!
– Тише-тише. Такие имена не надо выкрикивать. Турагентство – ширма. У него сотни ширм.
Васька не слишком-то почитал авторитеты, особенно полуподпольные:
– И чего за ширмами делает? Гладью шьет да в штаны срет?
Гаврила поперхнулся излишне гигантской креветкой:
– Ну ты, как не родной! Городишь незнамо что! – Он лег грудью на стол. – Алексей Степаныч – главный. У него кликуха, замри – не перни! – Отворотти-Паваротти.
– Поет? – удивился Васька.
– Других заставляет!
Гаврила распрямился. Лицо его горело, глаза сияли, к галстуку прилипла, в виде заколки, зубатая клешня. Теперь он напоминал неистового Виссариона в постели.
– С Алексеем Степанычем никто не сравнится. Большой театр в Москве – его собственность!
– «Какая сволочь! – обиделся Васька за бабу Буню. – Хапнул Большой!
– Он поможет материки с континентами слить, – продолжал Гаврила с придыханием. – Говорят, не переносит самолеты. Особенно через океаны летать недолюбливает.
– А чего же он любит?
– Как то есть – чего? – удивился Гаврила. – Родину, конечно. Алексей Степаныч, как все хорошие люди, – патриот! Вообще он мэр ряда городов и селений.
Пока они эдак разговаривали, Хозефина беззвучно поглощала лангусту, а мальчик с умным медицинским видом грыз хитиновые покровы, как бы догадываясь, что должен быть крепок и несгибаем, дабы продолжить дело папаши по кличке Некрасов.
Песня шестого дня
– Пора и честь знать, – сказал Гаврила, беря портфель. – Хозя, Гаврик, хватит жрать!
Все поднялись из-за стола и замерли – здесь было хорошо, а теперь куда? После обеда задумываешься о будущем. Завершен один из этапов пути и надо снова выбирать дорогу. И нередко, оттягивая решение, склоняешься ко сну.
Хозефина с мальчиком и Васька, конечно, склонялись, но Гаврила был неугомонен.
– Неподалеку в бухте уединенный пляж. Хороший обзор. Тылы прикрыты – ни с моря, ни по берегу не подкрасться. Там и поговорим о наших овцах.
Васька оживал, и рожа принимала формы лица. Хотелось искупаться и вздремнуть. В тишине, без разговоров.
Гуськом они двинулись по узкой каменной тропе, то спускавшейся к самому прибою, то забиравшейся в глухую сельву, где возникали странные звуки и далекие нечеловеческие голоса.
Что-то шуршало, потрескивало, шелестело, цокало, лопалось, причмокивало и произрастало. То будто бы трубил слон, то, как пьяный мужик спросонок, взрыкивал лев, то тявкали койоты. Гукали, верещали, стрекотали, посвистывали, шипели… Кто-то отчетливо шептал в кронах: «Каброн, каброн».
Голова пухла от необъяснимости звуков. Лишь один был понятен разуму, мирный, успокоительный, – то, обожравшись хитина, пукал Гаврила Второй.
– Голоса дикой сельвы, – пояснил Первый, – помнишь, как Има Сумок пела? Хозя тоже может. Порфавор, керида, уно кансьонсито! [29]
Молчаливая Хозефина раскрыла рот, и оттуда, от самых глубин и подножий, исторглось нечто доисторическое, тех незапамятных времен, когда континенты, удаляясь один от другого, всплывали и снова погружались, ползли огромные ледники, поминутно извергались вулканы, гибли динозавры, мамонты и зарождался в огне человек. Это была песня утра шестого дня творения!
29
Пожалуйста, дорогая, одну песенку!
Да, надо долго молчать, чтобы скопить такую космическую бездну звуков!
Сельва притихла. На тропинку шмякнулись несколько оглушенных птиц. В том числе странный красно-черный попугай с примесью вороны. «Кабронес», – сказал он мстительно, закатывая глаза.
– Это гимн нашего братства! – гордо сообщил Гаврила.
Верхами они подошли к уютной, со всех сторон закрытой бухточке и спускались по крутым, выбитым в скале ступеням.
Мальчонка, воодушевленный мамой, разговорился – мычал, бебекал, лялякал, продолжая подпукивать, и произнес пару членораздельных слов – «бля-бля» и «кабронес». При этом разумно указывал пальчиком в определенную точку пляжа.