Мексиканский для начинающих
Шрифт:
Рожи-то рожами, зато каковы орлиные бюсты! Набитые конфискованно-награбленным добром, они уподобились крутым тракторным колесам, выпятившимся из-под кургузых крыльев.
У одного орла мотался вокруг талии хулахуп с чеканкой. Другой придерживал за спиной, как базуку, выхлопную трубу. Майор Родригесс морзил фонариком для бритья. И только скромный Сьенфуэгос был пуст. Более того, у него исчезла в пылу серебряная кобура.
– А где же похититель? – спросил алькальд Примитиво.
– Скрылся на крыльях горя и позора, сеньор! – отчеканил майор Родригесс.
В компенсацию за утраты и многие удары этого тяжелого дня, как моральные, так и электрические, алькальд повысил охранника Сьенфуэгоса в чине до генерал-охранника, наградил двумя медалями и пожизненным караулом у сейфа, где хранились теперь ключ от города и сокровища Моктесумы.
– И чтоб в каждой наличной кобуре по пистолету! – приказал Примитиво. – А то и по два!
Затем он вызвал для закладки краеугольного камня бульдозер, экскаватор, симфонический оркестр, джаз-банду, марьячис и васильячис, [59] специально, чтобы угодить Шурочке.
59
Васильячис – так называют в Мексике балалаечный квартет. Есть также ваньячис – к музыке не имеют отношения. Просто ваньку валяют.
Все прибыли. Оставалось найти располагающее к храму местечко и сам краеугольный камень.
Искал все тот же Сьенфуэгос, ловивший, как выяснилось, хорошие и плохие токи земли.
Эти токи шибали его буквально через шаг. Хорошие, понятно, хорошо шибали. Плохие – так себе.
Неподалеку от асьенды дона Борда на чудесном пригорке, откуда открывались весь город и горная долина, и дорога, уходящая невесть куда, а именно в Акапулько, генерал-охранника шибануло на всю катушку. Он пошатнулся, прекратил картавить и произнес: «Аки!», [60] указав на оголенный провод, торчащий из-под камня.
60
Здесь!
Провод обесточили. Камень обследовали и решили, что явно краеугольный. И закладывать-то не требовалось, так умно и обстоятельно заложило его само Провидение.
По обычаю, Шурочку с Василием, как дарителей, посадили на краеугольный – ровно на три минуты. Камень был приятной теплоты, окраса и рельефа – таких немного в этом мире. С него все видно и все чувственно. Не хотелось вставать.
Сидеть бы с любимой всю жизнь, а под конец вместе, в одночасье, спокойно окаменеть, слиться с краеугольностью, рассеявшись разом по всем углам Божьей вселенной.
А вечером была музыка, салют, петарды, фейерверк и какие-то самостоятельно-бродячие огоньки – сплошные сьенфуэгос!
Долгий выдался день. Не простой. Суматошный. Просто красивый, как и прочие дни жизни.
Буря в храме
Не будем строги к словам. Не будем следить за ними. Пусть ведут себя, как бог на душу положит. Дурного-то не должен положить.
Есть слова, воистину радующие не только слух, но и все естество. Множество их, слов этих. Несть числа. Но и среди бессчетности найдется единица, предназначенная тебе и больше никому. Хочется верить.
Альманесер. [61] Рассвет. Очень, право, радует. Во всяком случае, на двух более-менее известных автору языках. Аврора тоже радует, но меньше, поскольку еще сохраняет связь с крейсером.
Альманесер – можно перевести при желании как рождение души.
Душа рождается на рассвете! Не потому ли и рассветает, что она рождается? И у каждого дня своя бессмертная душа.
Дивно пробудиться на рассвете! Еще краше на рассвете родиться. Хотя в любое время суток неплохо. Вечером, ночью, в полдень – все равно это твой личный альманесер.
61
Рассвет. Альма – душа. Вообще-то – аманесер. Но с душой – лучше, уместней.
Точно неизвестно, когда родилась душа Василия. Зато пробудилась нынче на рассвете. И духа Илия растолкала. А вместе они – хозяина, что мудрено в столь ранний час.
Город, серебряный Таско, закрытый пока на ключ, только-только начинал шевелиться.
Правда, некоторые заведения уже жизнедействовали. В ветлечебнице подали утреннюю похлебку скулившему всю ночь Пако, и такую же, но с успокоительным, бесновавшемуся в местной тюрьме Алексею Степанычу.
У сейфа занял Сьенфуэгос свой пожизненный пост.
А новый алькальд Примитиво Бейо, сопровождаемый майором Родригессом, при большом стечении туристов отворял город. Первым указом он отменил ежевечернее закрытие, и сохранилась лишь утренняя процедура.
На центральной площади у храма святой Приски алькальд вставлял ключ в символическую замочную скважину – сложно попасть – и делал по три поворота – направо, налево, вперед и назад. После чего город считался открытым. Теперь он вообще имел шансы стать самым открытым в мире, беспредельно.
Отворились и двери храма святой Приски, куда надумали зайти Шурочка с Василием.
В храме было свежо. Каменный пол, не будем сейчас вспоминать о сыне дона Борда, помыт и влажен. Из серебряного полумрака глядели резные, золоченого дерева, средь ангелов небесных, несчетные, как слова, святые. Святой Кальварио и святая Люсия, святая Анна и святой Исидор, святой Захарий и святой Себастьян, святые девственницы Пилар и Гвадалупа, святая госпожа Долорес, утоляющая боли и печали, и главная тут святая Приска – генерал-охранница от бурь и гроз. Вероятно, присутствовали и святая Александра со святым Василием, но отыскать не удалось.
Неловко, право, становилось, что столько в мире святых, а ты, увы! никак не тянешь. Будто в классе после контрольной, когда у большинства «отлично», а у тебя, единственного, – кол. Тоскливо выпадать из строя марширующих в рай.
Шурочка глядела на святую Приску, шепча почти неслышно что-то.
И вдруг их лица равно полыхнули беззвучным светом. Пала тьма и долго не было раската. Порывом хлынул ветер. И молнии припадочно забились, одна в другую ударяя, и градом предваряя гром, и путаясь в громах, как в дебрях.