Мексиканский для начинающих
Шрифт:
Имелись ли подобные пыточные устройства у инквизиции – трудно сказать. Сомнительно, поскольку не родилось понятие «унитаз».
Как вепрь, изюбрь, дщерь, мытрь и упрь, насильно слитые, ревел Василий. Проклинал Пако, Моктесуму и всех царей, королей, императоров поименно. Клял их глаза, очи, зенки, буркала, изумруды, сапфиры, рубины, бриллианты и камень на камне.
Он горел, как Феникс на костре, разложенном собственными руками.
Но вечных пыток не бывает, хотелось бы верить, даже в загробном
Разъехалась по швам Пакина работа, и под собственной тяжестью изумруд выпал на дно, быстро угасая от крайности унижения.
Третий глаз, простите, в жопе – куда ни шло. Но глаз в унитазе – простите, дешевый анекдот.
Хорошо вскипяченный Василий выбежал на балкон, подставившись звездным ветрам. Особенно утолял боли и печали Млечный путь, дуя прохладными серебряными губами, навевая благодатный разумный сон.
И едва опустив голову на подушку, Василий начал приятное по нему путешествие, обретшее к утру звонкий любовный мотив.
Интересно думать, что происходит в то самое время, как… Сидишь у окна и представляешь – именно в сию минуту, секунду, миг – кто-то, конечно, тоже сидит и представляет, кто-то рождается, умирает, закусывает, грабит банк, накручивает важную гайку, непременно выпивает. Да мало ли…
В то самое время, когда Шурочка сидела в нише, а Василий на толчке – гончий пес Пако почти достал кролика Точтли, лязгнув зубами над ухом. Но кролик увернулся, надавил, как говорится, на педаль и дистанцировался, исчезнув в подворотне.
Это был городской гон. Пако четверил по следу, который отвратительно петлял, заводя в злачные места – бары, кантины, рестораны, скрытные танцевальные и откровенные стриптизные салоны, в притоны наркоманов и на блядские посиделки. Если бы Пако проследил маршрут с вертолета, он бы вычислил, в какой конечной точке спокойно, без беготни подстеречь кролика. Но засада – дело ризеншнауцеров. Легавый гонит! Невзирая на причусловины и рельеф. И Пако твердо держал след. Изредка поднимал морду, коротко взывая к ночной красноватой Венере.
Неуклонно, неумолимо приближались они с кроликом к алькальдии, где в этот поздний час светилось единственное окно.
Млечный путь в изголовье
Сон прервал будильник, позвякивавший на прикроватном столике. Странной формы будильник, без стрелок и циферблата. Василий пригляделся – это были золотые уши, аккуратно прислоненные друг к другу. А в изголовье на подушке, как серебристый Млечный путь, сидела Шурочка, тоненько позванивая всеми составляющими звездами.
– Дзынь, дзынь, мой хороший! – очень ласково позванивала. – Дзынь, мой птенчик! Пора вставать – петушок давно пропел!
Подзабывший во сне о предательстве, Василий разом потускнел, как это бывает с внезапно прокисшими щами.
– Петух-то жареный! Заклюет…
– Ни слова, – коснулась Шурочка пальцем, будто перышком, его губ. – Я была в сетях! Прости невольную дуру!
Василий, уже говорилось, быстро отходил, и дух Илий склонялся ко всепрощенству. К тому же Шурочка, такая млечно-серебристая, поцеловала в щеку, словно родное дитя.
– Подставить другую?
– Погоди! Сделай одолжение – подойди к зеркалу.
Он повиновался.
– Сними трусы и погляди на попку! – нежно приказала Шурочка.
Василий поглядел и едва не разрыдался – дважды вспоротая и обваренная, она была ухожена, как парадная клумба, а по длинному разрезу вышито изящной вязью – «люблю»!
– Неужто?! – отвернулся он, пряча слезы.
– Ты бы знал, сколько слов хотелось! – с надрывом воскликнула Шурочка. – Да места мало!
Василий обнял ее, ощутив и этот надрыв, и раскаяние, и любовь, струящуюся с ног до головы письменами ушедших столетий.
– Ты не права, дорогая! В моем сердце для тебя – простор, вселенная. Высказывайся!
И Шурочка излила все, что надумала и перечувствовала за прошедшую и многие предыдущие ночи.
– Прости, мой милый, прости, любимый, но я действительно была в сетях и оковах. И только ты смог разорвать их жертвенной любовью!
– Любовью – чистая правда! – подтвердил Василий. – А жертвы?
Шурочка восторженно смотрела в его глаза:
– Ты даже не понимаешь, что принес на алтарь – значит, любовь твоя искренняя, как воркование голубя!
Василий согласился с воркованием, но оставалась какая-то непроясненность.
– А чего принес?
– Самое дорогое, дурачок! – втолковывала Шурочка. – Из того, что имел, – самое дорогое. Выпивку и уши!
«Она еще не знает о наследстве» – подумал Василий.
– Твои уши – очаровательны! Я влюбилась в них с первого взгляда. Помнишь, в коммуналке на кухне ты ковырял пальцем в левом ухе?
– Как сказать, припоминаю вроде.
– Я так страдала при мысли, что вместо твоих ненаглядных пришьют паршивые золотые, – вздохнула Шурочка и вновь расцвела. – Ну а к ушам приложилось остальное – ум, честь, совесть!
Она осыпала поцелуями уши и все-все, что прикладывалось.
– И попа сказочная! Знаешь, со шрамом она возмужала – просто Шварценеггер! Мы не дадим ее в обиду.
Василий так разнежился! Миллионы подобных признаний уместились бы в его вселенском сердце. Он чувствовал, что был уж мертв, но восстает из праха.
Царь Моктесума, святая Приска, богиня плодородия и даже Алексей Степаныч больше не страшили. До полного возрождения остался сущий пустяк – упаковать сокровища и сдать алькальду под расписку. Пусть строит новый грандиозный храм в честь всех святых и иже с ними!