Мельчает
Шрифт:
Она явно освоилась.
– Да! – с запалом поддержал Артём.
– На психолога.
– И вы – психолог? – поэт продолжал выкать.
– Думаю, нет.
– Честно, – одобрительно улыбнулась Рита.
– Честно. Хотя честность – это ваша профессиональная необходимость, остальным незазорно иногда и приврать, – я подмигнул ей. Она хихикнула и обняла губами бокал.
На столе появился кальян, окружённый тарелками пивных закусок. В баре зазвучала затёртая до нестерпимой
– О! Я знаю эту песню! У меня отец её любит.
Меня больно окатило тоской.
– Да, крутой трек, – с удовольствием заёрзал Артём, – жалко только, что тихо звучит.
– Это потому что песня очень старая, – попытался пошутить я, но, не встретив понимания, решил больше этого не делать.
После третьего пива я макал в мёд сырные шарики и, ощущая в ладони каменный топор вместо бокала, наблюдал за спором трёх фонтанирующих будущностей, обсуждавших что-то на малопонятном языке завтрашней (или, что вернее, послезавтрашней) действительности.
Рита пьянела быстрее всех. Она кокетничала с сокурсниками, пуская в ход игривые телодвижения и знойные взгляды, в мучительных попытках определиться, кому из двоих отдать предпочтение. Думаю, чуть позже приз получили оба. Возможно, даже одновременно.
Прикинув стоимость стола, я добавил пару тысяч и оставил деньги на столе под поэтичные поздравления с днем моего появления в сырой, наспех кем-то сотворённый мир.
После прикосновения к чужой юности хотелось чего-то более ясного и предельно родного. Иными словами, такого же настоящего и затхлого, как я. И я набрал Кешин номер.
На улице солнце дарило петербуржцам дискомфорт. Пахло крадущейся бесснежной зимой.
Во времена нашей с Кешей совместной работы, выбираясь на обед, мы часто заглядывали в небольшое заведение социалистического антуража, в трёх минутах от офиса. К советскому меню там прилагалась советская же санитария и аналогичное обхождение (которое, впрочем, служило всего лишь частью антуража), но нам нравилось пить пиво из пузатых кружек под портретами мёртвых партийцев различного пошиба – выходя оттуда, мы словно покидали авторитарную юдоль, возвращаясь к жизни свободных граждан, вольных делать и говорить что вздумается. Хотя в последние годы этот контраст становился всё менее явным.
Я взял «Жигулёвского» сразу на двоих и выбрал столик под брезгливым взглядом чёрно-белого Андропова, располагавшегося уместнее и удобнее прочих – рядом с туалетом.
Сухотощий Кеша ворвался в бар, как в драку. Он всегда входил в помещение так, словно по ту сторону двери ему только что грубо отказали. Выискивая меня глазами, он напоминал ковбоя, ищущего, кому в этом салуне непременно должно всадить пулю. Я помахал ему рукой, и Кеша преобразился в добряка с растерянным лицом ёжика в тумане.
– Привет алкашам! – поприветствовал он меня, расплывшись в предвкушающей халяву улыбке.
– Привет! Это я – алкаш?
– Ну конечно! Перед самолётом – квасишь. И не успел приземлиться – уже в кабаке.
Я действительно не подумал о том, что с нашей последней встречи не прошло и двух суток, за которые я успел окончательно похоронить самую многокрасочную часть прошлой жизни и вернуться в прежнюю, красок в которой по-прежнему было не больше, чем смысла.
– Девушка! – в нетерпении подпрыгнул Кеша.
Когда ему случалось пить за чужой счёт, он всякий раз доставлялся домой собутыльниками. К этому я был готов.
– Слушаю вас? – обнажила кариес пожилая официантка.
– Да! – торжественно собрался с мыслями Кеша и затыкал пальцами в меню. – Это, вот это, ноль пять этого и ещё вот это! Мда… – он хмуро помедлил. – И салатик. Есть оливье?
– «Столичный», – кивнула женщина.
– Да не «Столичный»! Оливье – есть?
– Это и есть оливье, у нас он – «Столичный».
– Несите скорее! – распорядился Кеша, схватил пиво и сделал советский глоток в треть кружки.
Я дополнил заказ аперитивом, и вскоре на столе возникли два алых шота, водка, селёдка и «Столичный».
– Ну что, по «Боярскому»? – предложил я.
Кеша воодушевился:
– С козырей ходишь, чертяка!
И в следующую секунду томным, исподлобья, взглядом он окинул входящие в бар голые ноги, полноватые, в высоких сапогах на тонком каблуке.
– Последние в этом году, наверное, – мечтательно протянул он и грустно заглотнул «Боярского». – Видал, какая? Жопа что надо. У баб с толстыми задницами душа тонкая.
Любвеобильный Иннокентий регулярно создавал себе проблемы с чужими жёнами, но всякий разговор с ним оборачивался лекцией о несостоятельности женщин. Сегодняшний вечер, само собой, исключением не стал.
– Тебе, психологу, не понять, а я в бабах толк знаю, у каждой вот тут ценник нарисован, – и он убедительно ткнул себя в лоб. – Сейчас вот буквально, когда сюда шёл, двух кралей видел. Идут по «рубину», всё вокруг фоткают, селфи губастые делают. А я слышу: говорок – южный. Подхожу, говорю: «Девчонки, вы откуда?» А они так гордо: «Мы – ма-а-асквички!» Москвички, бля. Саратовские.
Я заинтересованно морщил лицо и кивал в тарелку.
– Запомни, чувак. Вот ты почти до лысины дожил, а так и не понял: всё зло – от баб.
– Вообще-то, – жуя салат, напомнил я, – из нас двоих ни разу не был женат – не ты.
– Так это потому, что баб ни хрена не понимаешь! А я тебе скажу: они слабохарактерные все. Чего лыбишься? Я вот к какой-нибудь схожу… ну, это… к массажистке какой, когда спину прихватит… Так мне моя знаешь что устраивает! А сама?!
– А сама? – эхом отозвался я.