Мелькнул чулок
Шрифт:
Он попросил Энни подождать и после нескольких мучительных минут вновь взял трубку.
– Из его удостоверения личности, мисс, я понял, что это ваш Николас Марсиано. Буду крайне благодарен, если сможете прийти и опознать его. Вы бы очень помогли нам.
Энни опознала груду бледного холодного мяса, бывшего когда-то Ником. Она не верила глазам. В последний раз она видела мертвеца, когда умер отец. Но тогда Энни была готова к этому – Гарри долго болел и последний год жизни с каждым днем бледнел и слабел. Но Ник был красивым жизнерадостным молодым человеком. Всего за полгода наркотики и алкоголь
И Энни знала, что убило его. Голливуд пожирал его душу капля за каплей, заставлял вести себя как проститутка, чтобы получить работу, и предлагая наркотики, которыми он убил свое тело, когда гордость, такая хрупкая и неумолимая, не позволила Нику примириться с тем, что с ним стало.
И теперь… так скоро… так бесполезно… ее Ник, наконец, нашел покой.
На долю Энни выпало сообщить в больнице имена родителей Ника. Едва сдерживая слезы, она позвонила в Ньютон, штат Массачусетс.
Хуже всего, что сначала миссис Марсиано была так потрясена звонком знаменитой Энни Хэвиленд, что потребовалось несколько минут, пока она поняла, какие трагические вести сообщает девушка. Женщина беспомощно зарыдала. Трубку взял отец Ника. Он говорил спокойно, сдержанно и заверил Энни, что следующим же самолетом вылетит в Голливуд вместе с женой, чтобы забрать сына.
Энни встретила их в аэропорту и привезла в больницу. Мать Ника, маленькая, похожая на птичку женщина, была явно раздавлена несчастьем. Отец, темноволосый человек с жестким взглядом, такой же красивый, как Ник, но более тяжеловесный и поразительно моложавый, изо всех сил старался держать себя в руках. Упрямо сцепив зубы, он выполнял все формальности, позвонил гробовщику в Бостон, распорядился перевезти тело самолетом.
– Вы были его другом? – спросил он, глядя на Энни. Она кивнула.
– Знали о том, что происходит?
– Во всем я виновата, – прошептала Энни, терзаемая угрызениями совести. – Мы не виделись уже несколько месяцев. Я приехала к Нику только десять дней назад. Он был так болен, что мы с моей квартирной хозяйкой ухаживали за ним. Никогда не прощу себе, что позволила ему ускользнуть в тот день. Он был в состоянии депрессии, но непременно оправился бы, если бы я уследила… ободрила его… помогла.
Мистер Марсиано коснулся ее плеча. Безжалостные глаза чуть смягчились, стали глазами Ника, светящимися, добрыми.
– Мисс Хэвиленд, – начал он, – когда мой сын ушел из дома, чтобы стать актером, я запретил ему возвращаться. Мать пыталась уговорить меня, но я не желал слушать. Теперь случилось то, чего я так боялся. Но в том, что произошло, виновен лишь я. Если бы Николас чувствовал, что у него есть семья, дом, люди, которые примут его, что бы ни случилось… Не осуждайте себя за то, что пытались спасти его и не смогли. Подумайте, каково это – сознавать, что ты и не пробовал помочь. Ни разу.
Он обнял жену, которая была слишком убита горем, чтобы говорить.
Энни проводила их в аэропорт, оставалась с ними, пока не объявили рейс, говорила о Нике, о днях, проведенных в Нью-Йорке, прекрасной работе Ника у Роя Дирена, его планах на будущее.
Она не открыла ужасной правды о том, что было причиной гибели Ника и что его смерть не была ни случайной, ни, к сожалению, преждевременной. Уже давно она поняла, что в душе Ника гнездится червоточина. Только спокойная жизнь и удачливая судьба могли спасти его от несчастья. Выбрав Голливуд, он приговорил себя.
Поэтому Энни делала все возможное, чтобы смягчить удар, и нарисовала образ молодого, здорового, блестящего актера, погибшего из-за трагической случайности, ибо такова была воля Господа.
Когда миссис Марсиано обняла Энни в последний раз, а отец Ника поцеловал ее перед тем, как подняться по трапу, девушка поспешила через паутину коридоров к автостоянке и поехала домой, ничего не замечая вокруг, вбежала в свою квартиру и захлопнула дверь. Теперь можно было поплакать о Нике – ведь она слезинки не проронила с самого звонка из больницы.
Если бы только Эрик был здесь! Он бы все понял. Он лучше других знал Голливуд, его злобные хищные челюсти, ядовитые искушения, гибельное воздействие.
Но Эрик не вернется из Европы раньше воскресенья. Не стоит звонить и обременять его своей скорбью, ему и так достается на съемочной площадке.
Энни стояла одна в пустой комнате, чувствуя, как что-то ужасное поднимается изнутри, все сильнее сжимая сердце, словно кольцо гигантского удава.
Энни долго гляделась в зеркало. Она сильно похудела за последнее время, выглядела бледной и измученной, почти ничего не ела. Много дней вынуждая Ника проглотить хоть что-нибудь, она сама с трудом заставляла себя взять в рот хоть что-то, а последние сумасшедшие тридцать шесть часов вообще было не до еды.
Глядя в собственные глаза, Энни думала о Нике и Тине Меррил, о жертвах шоу-бизнеса, но если судьба одной оказалась счастливой, другой ушел навсегда, впустую растратив жизнь.
Находил ли Ник удовлетворение в знании того, что медленно убивает себя – сам, по собственному выбору и желанию? Принесло ли это ему хоть подобие покоя в самом конце? И могли ли знавшие его найти в этом пусть слабое, но утешение?
И могла ли чудовищная уродливая маска смерти скрыть тайны, неведомые живущим, но каким-то образом подсмотренные теми, кого судьба раньше времени поставила лицом к лицу с собственной гибелью?
Это было последней мыслью Энни перед тем, как лицо в зеркале расплылось. Слезы не успели хлынуть из глаз: девушка, потеряв сознание, упала.
Глава XXV
Когда Энни пришла в себя, первое, что она увидела, – было встревоженное лицо миссис Эрнандес. Добрая женщина обмахивала ее веером, растирала руки, не обращая внимания на стоявшего в дверях младшего сына, явно встревоженного происходившим.
Энни попыталась прошептать нечто похожее на извинение за то, что причинила столько неприятностей, но, прежде чем успела закончить, в комнату вошел доктор Вайруэт с медицинским саквояжем в руках.