Мелодия Секизяба (сборник)
Шрифт:
Теперь она стояла в двух шагах от меня, отвернувшись. Уйдёт? Так мне и надо.
— Кумыш!
Она повернулась ко мне. Вид у неё всё ещё был сердитый. Но я, наверное, выглядел так нелепо, что она не удержалась и прыснула. Я стоял, опустив голову. Наверное, в эту минуту я был похож на собаку, которая провинилась перед хозяином. Когда я поднял глаза, Кумыш уже улыбалась, дружелюбно и доверчиво, как всегда.
— Ты тоже не обижайся на меня, Ашир, — сказала она.
В одно мгновенье я снова вознёсся на небеса. Я? На неё? Никогда в жизни! И это я ей и сказал.
— Я никогда на тебя не обижусь, Кумыш.
— Я тоже… Я тоже не обижусь на тебя никогда.
Всё-таки в человеческих словах заключена огромная сила. Что изменилось за эти несколько минут? Ничего. То же небо над головой, та же земля под ногами. Но изменилось абсолютно всё. Стоило Кумыш своим нежным голосом произнести несколько ласковых слов, и вместо ночи засиял солнечный день, и в моих ушах раздались самые чарующие мелодии Чары Тачмамедова, которые он наигрывал здесь в детстве. Как прекрасна была жизнь в эту минуту, как прекрасно было всё вокруг. Но прекрасней всего была сама Кумыш; казалось, она вся светилась радостью и добротой и изливала эту радость и эту доброту на всё, что было вокруг. Я вдруг тоже повеселел и преисполнился небывалой радости и уверенности, что всё, всё в жизни хорошо и прекрасно, и что будущее будет точно таким же. Почувствовав вдруг прилив небывалой смелости, я набрал в грудь побольше воздуха и выпалил:
— Знаешь, что я тебе скажу…
— Откуда мне знать? Вот скажешь — и узнаю.
Когда она говорила или улыбалась, на щеках у неё появлялись ямочки, и когда я видел их, я мгновенно забывал всё на свете, вот как сейчас. Мысли у меня спутались, и та красивая фраза, которую я приготовил сказать, удрала куда-то из головы, как мышь от кошки.
— Я хочу тебе сказать, что…
Лучше бы мне провалиться. Второго такого недотёпу, как я, надо поискать. Язык во рту вдруг стал, как подушка.
Кумыш смотрела на меня, посмеиваясь.
— Так не честно, Ашир. Начал говорить — говори.
Или испугался?
— Неужели ты считаешь меня трусом, Кумыш?
— Конечно, нет. Поэтому я и хочу, чтобы ты сказал.
— И скажу. Только мне нужна передышка. Так сразу я не могу. И ещё — ты должна обещать мне, что не обидишься.
— Обещаю.
— Обещать-то обещаешь, а вот обиделась же.
— Так ты ведь мне чуть рёбра не сломал. Посмотри на себя — настоящий медведь.
Да, наверное, она права. И в кого я такой вымахал. Отец у меня небольшого роста, мама тоже, а я чуть не до двух метров вымахал. Действительно, медведь. Мне и в голову не приходило, что ей могло быть больно, когда я её обнимал.
— Я не хотел причинить тебе боль, Кумыш, поверь. Я увидел, как ты споткнулась… ты ведь могла упасть и удариться. Вот и я… — И я развёл руками.
Она стояла как раз передо мною — стройная, гибкая и такая тоненькая, что я мог бы, наверное, обхватить её талию двумя пальцами. Чтобы положить руки мне на плечи, ей пришлось даже чуть-чуть приподняться, но она сделала это: приподнялась на носках и положила мне руки на плечи. И тут обе мои руки, словно получив какой-то приказ, обняли её, но на этот раз так бережно, словно Кумыш была из самого тонкого на свете стекла.
Но она не была из стекла, нет. Она была девушкой, живой и горячей, и когда я осторожно прижал её к себе, мне показалось, что я обнял волшебную лань, и что я слышу, как бежит по её жилам кровь. Её
— Кумыш, — начал я снова и почувствовал, как от моего голоса она вздрогнула и напряглась, но не отодвинулась, нет, может быть, даже тесней прижалась ко мне. Как сладко было произносить мне это имя — Кумыш. Казалось, каждый раз, когда его произносишь, на язык падает капелька мёда.
— Кумыш… я хочу тебе сказать… давно хочу тебе сказать… что ты… ты мне очень… очень нравишься. Больше всех девушек на свете.
Она подняла на меня глаза и я увидел, как в них, подобно росе, сверкают слёзы. Нет, никогда мне не понять этого. Она улыбалась мне самой прекрасной улыбкой на свете, а в глазах её стояли слёзы. Вы можете хоть, что-нибудь понять в женщинах? Я — не могу.
— Ты любишь меня, Ашир?
— Да, — сказал я. — Да. Очень люблю. И всегда буду.
— И я тоже, — ответила Кумыш. — Я тоже всегда буду тебя любить.
И она снова прижалась ко мне. Я поцеловал её прямо в макушку, я был на седьмом небе от счастья и только хотел сказать об этом Кумыш, как почувствовал резкий ожёг, а потом ещё и ещё.
Рядом с нами, подняв руку с плетью, верхом на на тонконогом жеребце, грызущем удила, я увидел капитана Аймурадова, отца Кумыш. Лицо его было искажено от гнева.
— Бы бы ещё посредине аула стали целоваться. — Потом, обращаясь к Кумыш, кинул резко: — Марш домой! — И мне: — Не стыдно тебе, Ашир? Ведь ты ходил к нам в дом. Не ожидал я от тебя такого. Не ожидал.
Так закончилась наш встреча. Я не знал, что делать, что предпринять. Больше всего мне было тревожно за Кумыш. Капитан Аймурадов был человеком суровым. Правда, ко мне он всегда относился хорошо, но что если он и вправду подумает, будто я хотел его опозорить? Быть может надо было ему всё объяснить тут же, на месте, сказать, что я люблю Кумыш, и что всю жизнь буду любить только её. Может быть надо идти сейчас не домой, а на заставу. Как отнесётся капитан Аймурадов к дочери, которую застал в объятьях парня. Он накажет её, это несомненно. Но как? Может быть он её ударит? Нет, этого не может быть, этого я себе представить не мог. Кумыш была единственной дочерью и я знал, что капитан любил её больше самого себя. Запретит ей встречаться со мной? Но разве можно запретить людям любить друг друга?
С таким же успехом можно запрещать солнцу светить днём, а звёздам ночью.
Не в силах ничего решить, я стоял на месте и смотрел им вслед, пока не потерял из вида. И всё-таки я чуть-чуть успокоился. Нет, не такой человек был капитан Аймурадов, чтобы поднять руку на свою дочь. Ведь недаром он пользовался таким авторитетом у наших односельчан, среди которых не было ни одного, кто не уважал бы капитана Аймурадова. Да, каждый житель Янга-Кала, от седобородого яшули до малыша; который ещё и в школу не ходит, любили капитана Аймурадова — и не только потому, что он был командиром заставы. И если сказать честно, то и я любил капитана. Он очень нравился мне, и я нисколько не обижался, что он огрел меня плетью. Даже если бы он десять раз сделал это, я всё равно не изменил бы своего высокого мнения о нём.