Memoria
Шрифт:
— Во льду голым и плавал? — спросила я.
— В штанах. Вылез — хмель прошел. Выпил еще стакан спирта и лег спать.
— Ну и что с ним?
— Выспался и — ничего. «Жестокие, сударь, нравы»… Давайте я воду-то покачаю!
— Нате черпак! А я сапогом буду качать. У меня в нем все равно дырка, — сказала я. Обоим это показалось смешно.
— Вы молодец, — одобрил Крепс, — с вами можно бродяжничать.
— Хорош молодец! Карбас чуть не угробила!
— И на старуху бывает проруха.
Вода в карбасе прибывала.
— Довольно устарелый вид романтики: сидеть и ждать, — пошутила я. — Я бы предпочла что-нибудь поактивнее.
— Можно еще наблюдать собаку. И не без пользы, — ответил Герман, указывая на Муську. — Смотрите!
Собака на носу вдруг поднялась и навострила уши. Сырая вата тумана заглушала звуки, но она что-то слышала.
— Чует… — сказал Герман. Муська оглянулась на него, затанцевала передними лапами и, подняв морду, залаяла. — Так! — сказал Крепс. — Голос, Муська, голос!
Муська еще оглянулась. Крепс, подняв весла, слушал. Муська громко залаяла.
— Ну, теперь можно грести, — облегченно вздохнул Крепс, — берег ясен. Слышите?
Сквозь белую вату долетел ответный лай.
— Голос, Мусенька, голос! — Крепс налег на весла. С берега все яснее звучал собачий лай. — Лают с подвывом, значит, у своего дома, это по лаю можно понять. Двое, видимо, кобеля. А ну, Мусенька! — Муська залилась частым лаем. Уже совсем близко ответил ей низкий собачий бас. — Го-го-го! Хозяева! — крикнул Герман Крепс, гребя осторожно, чтобы не наскочить на камень. Карбас зашуршал и ткнулся в песок. Муся мячиком выскочила на берег. — Пошла договаривать, — пробормотал Крепс, — будем и мы вылезать. — Он схватил ружье и шагнул. — Сейчас подтяну. — Лодка шла, шевеля песок. — Я на берегу. Помочь вам?
— Я сама! — ноги нащупали гальку. — Вы где?
— Тут!
Рука Крепса легла на плечо. Приблизил мокрую бороду.
— Пойдем греться. Если не ошибаюсь — лает Хессу, Калины Ивановича кобель. Вежа недалеко.
Муська, оживленно отлаиваясь, подскочила к ногам. За ней виднелись две тени. Бас и молодой собачий баритон перебивали друг друга.
— Хессу, а ну — помолчи! Я сам хозяина позову! Калина-а-а!
— Тут, — отвечал туман, — не с губы ли вы, люди?
— С моря, с моря.
Мутной радугой затрепетал фонарь.
— Избави Бог! Как не пропали! Да не ты ли это, Герман Михайлович?
— Я самый.
— Я было не признал. Да как же ты не пропал?
— Чуть не утопли. Карбас — половина смерти.
— А с тобой кто? — Фонарь приблизился. В круглое пятно света вступили рука Калины Ивановича, уши Муськи, бурая голова крупного пса. — Девушка! Ох грех, ох грех, чуть не утопли! — твердил Калина. — Идем в избу греться!
Шаркала галька под ногами: мы поднимались по склону.
— Ты разве избу поставил? — на ходу спросил Крепс.
— Ну да! Рыбачить стал. Олешек брату отдал.
— Да ну?
— Сам увидишь… — Калина отмахнул дверь. Пахнуло теплом, запахом жилья. — Входите, входите, — звал Калина, — уху варить станем.
Глаза открылись уже в сухом и прозрачном воздухе жилья. Крепс протирал очки. Я, будто снимая туман, провела рукой по глазам. Светила над столом лампа. У белой печки — алый повойник и улыбающееся лицо хозяйки: она разводила огонь в очажке.
— Здравствуйте! Раздевайтесь скорее! Одежу вашу сушить повешу. Девушка, дать тебе платье? У меня есть новое.
— Нет, спасибо, — сказала я, садясь на скамейку и скидывая сапоги, — я не очень промокла, ноги только.
— Самовар сейчас вздую, — горделиво хлопотала хозяйка, медное яйцо самовара блестело у нее в руках.
Желтые, новые бревна стен светлели. Охватило счастье теплоты, света и приветливости. Показалось: нет места лучше этой избы! С полу глядели, приподнявшись из оленьего меха, темноглазые детские головы. Я быстро присела на корточки и перецеловала их всех. Пахнуло кисловатым мехом. Ребята испуганно юркнули в мех и засмеялись.
У стола Герман, без пиджака, в протертых очках и с расчесанной мокрой бородой, беседовал с Калиной Ивановичем.
— Он тебе кто — свой? — тихо спросила хозяйка, опуская рыбу в закипевший котел.
— Нет, чужой, — отвечала я и сама удивилась: разве чужой?
— Хо-о-роший человек, — убежденно сказала лопарка, — такой человек — лучше тебе в целом свете не найти. Коли будет сватать — иди. — И я увидела ту же улыбку, как у Морея Ивановича и у женщин в Коле, когда они говорили о Крепсе. Должно быть, правда — очень хороший, подумала я. Люди, когда о нем говорят, — светлеют. И всем он — свой. — Ну мужички, выпивайте, что вам надо, уха кипит, — сказала хозяйка.
— А девушка? Девушке с холоду тоже надо выпить, — приглашал Калина Иванович, поставив на стол бутылку. Я отказалась, подсела к ухе. Пар, с клейким рыбьим запахом, стоял над большой деревянной чашкой. Мы доставали нежное розовое мясо кумжи.
— В жизни не едала ничего вкуснее! — сказала я.
Хозяйка стелила на полу оленьи спальные мешки — роввы.
— Отдыхайте с дороги!
Олений мех теплом охватил захолодевшие ноги. Я нырнула в мешок, опустила голову на розовую наволочку подушки.
— До чего хо-ро-шо! — Не успела рассмотреть светлый ламповый круг над столом, как сон схватил и унес в глубину веселого розового тумана.
«Мы наш, мы новый мир построим…»
Утром Калина Иванович на своем карбасе отвез нас в Мурманск.
— Ну, — спросил Герман, когда мы простились с Калиной Ивановичем, — вы куда?
— Пойду в облисполком, надо материал подготовить, выяснить возможный маршрут: завтра подъедут мои товарищи.
— А я в Колу, позаботиться о быке. Я его поручил Морею. Хотите — захвачу ваш рюкзак, или еще вернетесь в Колу?