Мемориал. Семейный портрет

Ишервуд Кристофер

Они обе прямо невероятно его обожают, думала Лили. И каким же особенным он наделен достоинством - при одной мысли даже гордость охватывает. Это достоинство прирожденное, неотторжимое, от внешних обстоятельств почти не зависит, недаром же им так прониклись эти две женщины, которые последние пять лет, после того легкого удара, моют Папу, одевают, ходят за ним, как сиделки. Вот, катит виктория по ровной, голой части парка - совсем пустой, разве что куст вдруг встанет, сверкнет прудок, а он сидит себе, вот вкатили в аллею: дубы, ясени, буки, - а он сидит себе, улыбается, по-хозяйски довольный, ни на что не глядит, и край пледа уже подпаляет сигара. Улыбнулся, когда она с улыбкой осторожненько плед отстранила. Руку ему пощупала: не окоченела ли. Он хмыкнул.

Тут

ни одно дерево не вытягивается в полный рост, потому что парк, хоть в низине, чуть ли не на болоте, все же расположен выше уровня Чеширской долины и продувается ветром с моря; зимой так прямо ураганы бушуют; даже сегодня дует слегка. Есть у Папы любимая байка про то, как он, когда еще пускался в недальние прогулки, встретил однажды в парке американца, морского капитана. Морской капитан понятия не имел, что забрался в чужие владенья. Он сюда ходит каждый день, он сообщил, подышать воздухом. Тут, он объяснил, озоном пахнет. Лучший воздух во всей нашей средней полосе. Бывает же нахальство у людей. Вот ясенек, в тот год посадили, когда Эрик родился; а там, чуть подальше, отсюда не видать, другой, посадили в день свадьбы. И, нарочно себя мучая, Лили стала вспоминать день, который был еще раньше, день, когда впервые увидела Холл. Стояла весна. И, закрыв глаза, ухитрилась, на одну минутку, представить себе парк и дом, как они тогда на нее глянули, - совсем не те, что теперь, но, в сущности, те же, всего-то и разницы, что вокруг солнечных часов были цветочные клумбы, да не срубили еще смоковницу в глубине сада. Пустяшная разница, да, и лучше не думать о прочем, что было, то быльем поросло, и уже не вернешь, не вернешь.

* * *

В тот вечер Лили, в халатике, встав на коленки, локтями опершись на туалетный столик, поправила свечи по обе стороны зеркала. Открыла шелковый бювар и продолжила письмо к тетушке:

"Сам дом елизаветинский отчасти…"

Прервалась, погляделась в зеркало. В глазах плясали несчетные блестки свечного пламени. Глаза сияли счастьем. Стекали на плечи яркие волосы, щеки пылали. Какой день! В дневнике - она новый завела - отводилось на каждый день по странице, и была такая детская дурь - не выходить за эти рамки, вот почерк и делался то тесней, то просторней. Уж в такой-то вечер, конечно, придется писать поубористей.

"Сам дом елизаветинский отчасти". Лили вгляделась в зеркало, в густые тени огромной, важной гостевой с высокоспинными креслами, обитыми кретоном с таким крупным, крупным рисунком. Яркий огонь в камине - для уюта, для настроенья развели, конечно, не то чтоб погода требовала - этих теней не разгонял, только делал их странными, фантастическими. И был еще деревянный резной экран, смешной, прелестный, прямо привет от ранних викторианцев. А на каминной полке немыслимые фарфоровые китайские овечки с китайским густым руном - об них можно спички зажигать.

Нет, Лили вовсе не находила комнату такой уж мрачной. Она ждала - ах, да теперь разве уж вспомнить, чего ждала от Холла? Ричард порой говорил о нем так, как будто это тюрьма да и только. Но ведь он просто обожал свой дом; буквально обожал. Я-то, конечно, я-то все бы тут нашла безупречным, неважно, чем это оказалось бы на поверку. Но все и на самом деле оказалось так хорошо!

"…только фасад перестроили, - вдруг решительно побежало перо, - распашные оконные рамы справа от крыльца заменили подъемными аж во времена прапрадедушки мистера Вернона".

Ричард прямо поразился, и так он весь сиял, когда она за ужином расспрашивала его отца насчет этих окон. Потому что, он объяснил, она же с дороги все углядела, когда они въезжали в ворота. Они ведь даже вокруг дома пока еще не обходили.

–  Лили все замечает, - он хвастал, и давай рассказывать, вот мол, ходит по старым церквям - не во время службы, конечно, - рулеткой меряет длину нефа, ширину алтаря и так далее, и делает карандашные зарисовки резьбы и лепнины, и все

складывает в блокнот.
– Ей бы архитектором быть, - и он хохотал, он вгонял ее в краску. Но миссис Верной была такая милая и внимательная и расспрашивала про Святую Марию на Стрэнде, про Святого Клемента Датского1. А потом мистер Верной рассказал, как несколько окон, выходящих на конюшни, во времена Оконного налога пришлось замуровать. А потом еще рассказал, медленно, уютно перекатывая слова, историю про кавалера, который перед самой Гражданской войной повадился в дом к барышне, к своей зазнобе.

1. Старые лондонские церкви.

2. Оконный налог существовал с 1696 по 1851 г.: бесплатно разрешалось иметь только пять окон, все остальные облагались налогом.

Верноны стояли за парламент1. Как-то ночью мать этой самой зазнобы обнаружила, что при кавалере секретные бумаги; и в их числе смертный приговор ее супругу. Вышел кавалер из дому на другое утро, а с ним слугу отправили, брод через реку показать. И отвел этот слуга по приказу хозяйки кавалера на такое место, где течение побыстрей и поглубже вода. И утонул кавалер, а девица все видела из окна и лишилась рассудка. "Говорят, наведывается темными ночами в тот лес за домом. Откуда и название Девичий лес", - и мистер Верной расцвел медленной, прелестной улыбкой. За обедом он не прикасался к своему спиртному. А тут взял свой стакан шабли, стакан портвейна, виски с содовой, ликер и выпил залпом, все подряд. Подмигивая и улыбаясь. Такая прелесть, так смешно. Как будто мальчик лекарства глотает. Милый, милый.

Все, все были милые. Ей необыкновенно обрадовался Кент, кучер, это ясно было по тому, как он поднял руку к своей кокарде, когда они с Ричардом влезали в карету на вокзале в Стокпор-те. Стокпорт, Ричард говорил, жуткая дыра, а ей все тут очень даже нравилось, пока гремели по брусчатке. Ну, конечно, не то, что юг; серость, задымленность и скука, каких она не видывала и в Лондоне - но во всем ведь можно найти романтику. И в этом смысле мистер Верной очень помог, за ним дело не стало. "Всегда говорят, - он сообщил доверительно, - что Стокпорт похож на Рим - и то правда, небось, на семи холмах построен".

Потом еще долго катили по грязным, вихлявым дорогам, мимо разбредшихся далеко один от другого домов, через канал - высокой аркой моста, - вниз по крутому скату, под стон рессор. Ричард показывал некоторые соседние "места", в полях, среди деревьев. Непривычные названия веселили сердце. И он держал ее за руку.

Мистер Верной стоял на крыльце, когда они подъезжали. Не такой высоченный, каким запомнился Лили в доме у тети, в Кенсингтоне, но тут дело в том, наверно, что все Верноны оказались рослые необычайно. Целуя его, оглянулась на высокую темную девушку сзади - конечно, Мэри, сразу догадалась - и пожала ей руку, и все время, все время спиною чувствовала зал, выложенный плитами, с высокими креслами подле камина, с древними портретами по стенам. Да, глаза у Мэри, как у Ричарда, красивые глаза, хотя сама-то она отнюдь не такая красавица. Сразу она понравилась, к себе расположила. Застенчивая, неловкая. И до того большая. Может, надо было ее поцеловать? Улыбнулись друг другу. Так и засело то первое впечатление: прелестные глаза на некрасивом, очень бледном лице.

Далее была представлена миссис Беддоуз, экономка. И миссис Беддоуз, слегка присев, проговорила:

1. Речь идет о войне (1642-1649) между роялистами (кавалерами), сторонниками короля Карла I, и парламентом.

–  Добро пожаловать в Холл, мисс.

Ах, боже ты мой, какие тонкости! Хотелось прямо на шею кинуться к этой миссис Беддоуз. В глазах накипали слезы. Ах, все тут были слишком, слишком добры! Мистер Верной, высокий, медленный, сутулый, с пшеничными усами, лепными морщинами у милых глаз, говорил: "Небось, комнату свою посмотреть хотите?" И Мэри, дичась, стесняясь, вела по резной, изумительной, от старости скособоченной лестнице, отворяла дверь: "Надеюсь, тут будет уютно".