Мемориал
Шрифт:
Новое, неведомое чувство вдруг охватило его и переполнило. Башня была живая! Вернее — воздух внутри неё — был живой, в нём что-то двигалось, дышало: невидимое, пристальное, спокойное. И некий неслышимый гул зазвучал вокруг, полутьма Башни сжалась, и одновременно перехватило дыхание у отца Сергия. И душа его как бы выступила из тела, и он увидел…
…перед ним, за тяжким каменным парапетом, открывалась, точно обрыв, — огромная долина: выжженная солнцем, вытоптанная конями и пехотой пустыня; и она гудела от грохота дружин, топота коней, медного звона доспехов. Два войска должны уже были сойтись, но что-то произошло…
А за слюдяным оконцем в Архиерейском доме горел свет, в келейке сидел отец архидиакон (смуглый сириец), перед ним разложена была поместительная бумажная тетрадь, стояла двойная чернильница. И при ярком светильнике, поблёскивая чёрными быстрыми глазами, он макал чёрную заточенную тростинку в чернильницу и бегло писал в тетрадь справа налево извилистыми линиями и точками по-арабски:
«…страшный мор, перейдя из города Москвы, распространился вокруг неё на дальнее расстояние; многие места обезлюдели. Язва появилась в здешнем городе и окрестных деревнях. То было нечто ужасающее! Не болезнь — а внезапная смерть. Стоит, бывало, человек и вдруг мгновенно падает мёртвым; или едет верхом или в повозке — и валится навзничь бездыханным, тотчас вздувается, как пузырь, чернеет и принимает отвратительный вид. Лошади бродят по полям без хозяев, а люди мёртвыми лежат в повозках и некому похоронить их. Воевода перед этим послал, было загородить дороги, дабы воспрепятствовать людям входить в город, чтобы не занесли заразы. Но тщетно…»
— Подожди меня на паперти.
Отец Сергий обернулся на знакомый голос. Иеромонах Петр спокойно разоблачался, как будто и не он сейчас шепнул эти слова.
Утро. В алтаре стояла морозная тишина, вся пропитанная благоуханным ладаном; косые столбы солнечного света пронизывали воздух.
Литургия закончилась. Закрыты были царские врата и завеса задёрнута. Престол и жертвенник сверкали золотом. И хотя самые драгоценные вещи: сердоликовый Потир в золоте с каменьями и золотой дискос, были убраны на полку, всё сверкало роскошью. Свет лучился на престоле, окладах Евангелий, пламенным кустом зажигая соборный Седмисвечник, что осенял престол, словно Неопалимая Купина.
Свет переливался волнами, играл, отражался в зеркале на стене; отец Петр стоял пред ним, разглядывая своё смуглое, в тонких морщинах, лицо, поправляя волосы, разглаживая осанистую чёрную вьющуюся, с сильной проседью, бороду.
Глухо мерцали древние росписи стен. Собор был страшно стар и отемнён вековым дымом курений и свечей. Жертва всесожжения… Да, стар был Собор и переполнен временем и памятью. В его уголках и закоулках таились боковые приделы, ризница, соборная казна, драгоценная библиотека в сотню томов; под главным куполом высился тёмный иконостас священного греческого письма, сияли узорные сребровызолоченные оклады, и по всему Собору висели образа в несколько рядов. Дары великих князей и бояр, дары владык — архиереев Коломенских, чей прах почивал тут же, в подклете, в каменных гробах-лодьях. Они уплыли в своих гробницах в путь всея земли, но их вещи остались в храме и соборные летописи хранили память о них за плотными дощатыми переплётами.
Поэтому шёпот иеромонаха поразил его — как будто сам Собор вздохнул, и книги его подали о себе весть.
Сергий ждал на паперти. Ещё недавно здесь толпились десятка два нищих. Сейчас не было никого, все вымерли. Молодой батюшка постукивал от морозца ногой об ногу, так что казалось, будто он приплясывает в своей рясе.
Петр Гречин вышел, безмолвно глянул на него большими чёрными очами, как бы призывая: «Пошли».
И они пошли, спустились по белокаменным ступеням.
— Можно к тебе домой? — спросил отец Петр, не оборачиваясь.
— Можно, — отвечал Сергий.
— Ступай вперёд. Я за тобой.
Отец Сергий уже привык к постоянной опаске. Вместе с чёрным монахом в его жизнь вошла тайна, постоянный пригляд: не следят ли за тобой. И Сергий уже обучился незаметно оглядываться, смотреть по сторонам, сдерживаться в разговорах. До сих пор его не принимали в тайное общение; проверяли. Но сегодня батюшка почувствовал: близко разрешение сладостной, томящей душу загадки!
Вышли за Пятницкие ворота, поворотили налево. Улицы были пустынны. У закрытых лавок не толпился народ, молчали дома за длинными заборами. Хозяева давно умерли, а входы были по приказу воеводы замкнуты красными печатями, чтобы не разворовали имущество. Хотя кому воровать?
Отец Сергий отомкнул дверь. Из крытого двора потянуло теплом, навозцем; телёнок сунул свою ласковую морду, пёс бросился лизаться. Псину Сергий оттащил в дальний закут и там закрыл, чтобы не кинулся на гостя.
И вовремя, потому что монах уже входил во двор. Вошёл, огляделся и запер дверь на засов.
— Проходи, отче.
Вошли в избу, крестясь.
— Матушка, трапезовать! — сказал Сергий. — У нас гость.
Алёна подошла под благословение.
— Квасу ковшик найдётся? — спросил у неё иеромонах.
— Сейчас, батюшка!
Сели под образами.
— Умаялся я, — вздохнул гость. — Хоть бы прибрал Господь; надоело с покойниками возиться — в пору самому помирать.
Принял деревянный ковшец: «Спаси Христос!», отпил, и, когда Алёна вышла, тихо сказал отцу Сергию:
— Мы о тебе имели беседу.
Сергий затаил дыхание и через полминуты спросил:
— И что порешили?
Монах ещё раз отпил, огладил бороду, глянул искоса: быстро и пронзительно, но тут же опустил взор и произнёс негромко:
— Правильный ты человек. И не болтливый. А в нашем деле болтливость — первый грех. Жене не проговорился?
— Святой истинный Крест… — залопотал Сергий.
— Вот-вот, и дальше молчи. Готовься, будут ещё искушения, — заранее предупреждаю. И жена будет попрекать: что, мол, всё над книжками сидишь. Отговаривайся, как знаешь, но тайны не выдавай. Слишком велика тайна. Не для того веками собиралась книжная сокровищница, чтобы тебе по глупости разорить её. Мы за тобой не один месяц присматриваем. И ты не попрекай нас, сынок.
— Да я и не попрекаю.
— И не надо, не надо. Это не шутка — тайное Книгохранилище! Надо было проверить — не донесёшь ли, не проболтаешься ли. Ну, слава Богу, не донёс. Грамматику еллинскую и латынскую, что я тебе дал, учишь ли?
— Учу, батюшка.
— Да полно, хорошо ли учишь?
— Стараюсь, отче. Каждый вечер сижу.
— А ну реки — как по-латынски будет: Искусства нравы смягчают?
— Арс… артес… — забормотал Сергий, напрягая мозги. — Артес морес молиунт.