Мемориал
Шрифт:
— Не оставь меня, Паллада! — прошептал он.
И Афина царственно кивнула ему.
Радостно горел огонь в очаге, дыхание угольев и светильников, запахи мяса, хлеба, зелени и вина смешивались с морским ветром. Пелопоннес!
…близость людей, их единство, их бесконечная страсть — что всё это значит пред волей богов? Ах человек, человек!.. Печальны дни твои, и счастье твоё — полынь…
Пелопоннес! На призрачных волнах ветра вспыхнули крылья парусов — это появились у берега корабли троянцев. Когда Менелай увидел Александра, их доброго гостеприимца, то поразился — как выправился и расцвёл он мощною мужскою красотой. Это был уже не юноша, не подросток.
— Ах, как же ты возмужал, каким красавцем стал! — воскликнул Менелай, обнимая его.
— Ты мне льстишь, — отвечал тот с певучим азиатским акцентом. — Это просто обычная любезность дорогому гостю. Разве не так?
— Ты хитрец! — хлопнул его по плечу Менелай. — Всё ты прекрасно понимаешь, и знаешь себе цену. Ладно, пошли к дому.
С берега они поднимались в гору по каменным ступеням. Страшный, построенный из огромных глыб, акрополь раскрывался перед ними, и свежий ветер взбивал их боевые плащи.
Да, он был очень красив, и Менелай даже почувствовал лёгкую зависть, когда увидел его на пиру. Уж очень удачливо ловил он милости богов. Чистое, слегка смуглое лицо, волосы, крутящиеся широкими вольными завитками, прекрасное лицо, круглые мускулы; даже складки алого плаща сами укладывались в изящный узор. Невольно позавидуешь.
Когда Парис увидел Елену, то потерял дар речи и побледнел, кровь отхлынула к сердцу. Менелай подумал с хищной радостью: «Ага! Прохватило!» Если бы он понимал, безумный, что происходит! Но Бессмертные лишили его разума.
Он сам отпустил Елену на корабль — посмотреть сокровища Александра.
…где главный кормчий и охрана царицы плавали в крови, с перерезанными глотками, переколотые копьями…
Корабли Париса выходили в море — мерные, ровные удары вёсел уносили их в открытый волновой простор.
Никто не был готов к такому неслыханному предательству.
Пока Менелай дозвался кормчих, пока те собрали гребцов, прошло полдня.
Но царь всё же решился преследовать врага — на трёх судах с неполной командой.
Тщетно!
Без пользы носился Менелай, напрасно через сутки раскинул свои сети флот. Азиатские кормчие направили суда не вдоль берега, а в середину моря. Здесь их не мог поймать никто.
Словно небо обрушилось на него.
Когда Менелай вернулся, никто не осмеливался даже смотреть в его сторону.
Страшный, чёрный от горя, он заперся в своих покоях и ни с кем не виделся.
Только Матушка входила к нему.
А потом… Потом заскрипела, загрохотала тяжкая бронзовая телега войны. Пусть Илион падёт! Даже если погибнет Пелопоннес, даже если погибнет Ахайя, даже если весь мир рухнет — всё равно — пусть Илион падёт!
Менелай любил во сне протянуть руку и погладить ладонью старую деревянную обшивку стены. Благородное дерево потемнело от времени, лоснилось и блестело как полированное; приятно было ощутить гладкую, чуть прохладную поверхность. Вот и сейчас Менелай потянулся, чтобы провести рукой по древнему кедру. Но рука его повисла в воздухе.
— Матушка… — удивлённо пробормотал он, пробуждаясь.
И когда пробудился, то понял, что никакой стены здесь не было и быть не могло, ибо лежит он не дома, а в походном шатре, на чужой земле в военном стане.
Да и Матушка ответить не могла. Она умерла три года назад, в Элладе, не дождавшись его возвращения.
Менелай застонал, скрипнул зубами и сел на постели.
Полог приоткрылся.
— Ты звал меня, басилевс?
— Нет, Асфалион. Погоди. Дай мне воды.
— Жаркая нынче ночь.
— Да… Откуда воду брали?
— Родниковая.
— Хорошая вода.
Вернул ковш, тяжёлый серебряный, золотой по краям.
— Как дела в лагере?
— Двое умерли. Но дело пошло на лад.
— Есть ещё больные?
— Нет.
— О Боги! Поверить боишься… Что Ахилл?
— Молчит.
Менелай в ярости ударил себя по колену.
— Будь он проклят, язва Эллады! Клянусь Мойрами, Боги отомстят ему за всё! Что косишься? Думаешь, я неправ? Ладно, не отвечай. Думай себе, что хочешь.
Помолчали. Потом басилевс бросил:
— Помоги мне одеться.
Накинул лёгкий холщовый панцирь, короткий боевой плащ и вышел из шатра.
Тьма стояла вокруг, а небо было белёсым от звёзд.
Книга четвёртая. СОЖЖЕНИЕ. ОРДЕН КИРИЛЛА ИЕРУСАЛИМСКОГО
В этот славный весенний день я поднялся пораньше. Бэзил кликнул Фому. И вот мы с Фомою смотались ко мне домой, на улицу Лысого. Родители уехали на юга и оставили меня на попечение Бэзила, решив, что недели две дачного отдыха не помешают их отпрыску. Я положил в авоську кое-какие вещи, но не это было главным, ибо пришли мы, в сущности, совсем за другим.
Я запаковал свои рукописи в чемодан, и мы оттащили его на Дворянскую. Тащил-то, собственно говоря, Фома, а я плёлся рядом и причитал:
— Не тяжело ли тебе, о Фома?
— Твоя ноша не тянет, — отвечал мой долговязый аскетический друг, обращая обрамлённый бородкой лик в мою сторону. — Да и куда тебе чемодан переть? Вон ты какой бледный.
Воротясь к Бэзилу, мы попили чайку, и потом я не спеша приступил к своей работе.
Во-первых, пересмотрел я все рукописи: не осталось ли чего ценного, заслуживающего внимания (тщетно — сделал только пару выписок).
Во-вторых, собрал всё, да и пошёл в сад. У Бэзила предполагался большой сбор вечером: какое-то важное секретное собрание. Поэтому мне нужно было успеть закончить все дела.