Мемуары белого медведя
Шрифт:
Никто из цирковых зверей не подозревал, что приближается день воссоединения. Что-то поблескивало в воздухе, точно предвестник тревожной весны. Подошвы моих ног невыносимо чесались. Если бы люди принимали всерьез мудрость древних народов, которые позволяли медведям предсказывать грядущее, они могли бы разглядеть на моих чешущихся подошвах образы будущего. Даже если бы они не додумались до понятия «воссоединение», нашли бы какие-нибудь другие слова, например «похищение», «совместное проживание» или «усыновление», с помощью которых они приблизительно выяснили бы, что их ожидает.
В это неспокойное время Барбара по два раза в день наслаждалась жаркими аплодисментами восторженной публики в одном из берлинских парков. Все женщины ее поколения уже были пенсионерками и вели соответствующий
Из всего этого сохранился только поцелуй.
Барбара вставала передо мной, все ее тело сильно напрягалось, и лишь язык был мягким и расслабленным, когда она бесстрашно высовывала его мне навстречу. Я видела, как ее душа мерцает в глубине темного горла. С первого поцелуя ее человеческая душа по капле перетекала в мое медвежье тело. Человеческая душа была не настолько романтична, как я себе представляла. Она состояла преимущественно из языков, не только обычных, понятных языков, но и из множества языковых обломков, теней языков и картинок, которые не могли стать словами. Разумеется, воссоединение было ни при чем, и тем не менее я чувствовала необъяснимую связь между данным политическим событием и фактом, что Маркуса на глазах Барбары убил кадь-якский медведь.
После его смерти мы с Барбарой продолжали повторять наш поцелуй. Она широко раскрывала рот и вытягивала язык далеко вперед. Я не отрывала взгляд от белого кусочка сахара, сияющего из полумрака ее ротовой полости. Я должна была слизнуть сахар с ее языка быстро, пока он не растаял. Барбара, казалось, тоже каждый день наслаждается этим сладким вкусом. Однажды я заметила, что уголки ее рта сползли вниз от истощения. Когда зубной врач вставил Барбаре новый сверкающий золотой зуб, мой язык немного испугался его надменного блеска. Такие маленькие отклонения скорее доставляли мне удовольствие, нежели служили препятствием. Я хотела вместе с Барбарой проживать хорошие и трудные времена и повторять поцелуй еще миллионы раз, но в 1999 году цирковой союз распустили, и буквально на другой день Барбара оказалась вне мира цирка, которому успешно служила почти полвека. Она заболела и уже не сходила со своей узкой кровати. Мы узнали, что меня продают в Берлинский зоопарк. Я чувствовала себя еще довольно молодой и готовой приспособиться к социальным изменениям, купила себе компьютер и предложила Барбаре поддерживать связь по электронной почте, если нам действительно придется разлучиться.
После увольнения Барбара прожила еще десять лет. Она разочаровалась в человечестве, не хотела больше думать ни о ком из людей, в том числе о себе самой. Я не окончила обязательный курс средней школы, но все же взяла на себя труд записать жизнь Барбары на бумаге. Какой еще медведице удалось составить жизнеописание своей подруги-человека? В моем случае это оказалось возможным исключительно потому, что ее душа перетекла в меня через поцелуй.
Даже в тот период, когда в Берлинском зоопарке я познакомилась с Ларсом, влюбилась в него и родила Кнута и его брата, я не давала отдыха своему перу. Я не принадлежу к семейству кошачьих, представители которого чрезмерно опекают своих новорожденных детей. Брат Кнута родился слабым и умер почти сразу после появления на свет. Я отдала Кнута на попечение другому животному. Это далось мне нелегко, но из-за литераторской деятельности у меня не было времени на сына. Кроме того, ему предстояло стать исторической фигурой. Братья, один из которых основал Римскую империю, были вскормлены молоком другого млекопитающего — волчицы. Кнут тоже должен был получать молоко от зверя другого вида. Моя мечта исполнилась, и Кнут вырос выдающимся активистом, который выступал за охрану окружающей среды и борьбу с глобальным потеплением. И не только: своим примером Кнут доказал, что нам ни к чему больше участвовать в цирковых номерах, чтобы привлекать к себе внимание общественности, трогать людские сердца и вызывать уважение. Но это уже его история. Я не хочу рассказывать о жизни сына, чтобы не вышло так, будто его жизнь — это моя заслуга. Среди матерей вида гомо сапиенс есть такие, кто относится к своим детям как к капиталу. Напротив, моя задача состоит в том, чтобы рассказать о неповторимой жизни моей подруги Барбары, которая давно померкла бы в тени Кнута.
В марте 2010 года Барбара оставила этот мир. Ей было всего восемьдесят три года. Невообразимо долгая жизнь для медведицы, но Барбара была человеком, и потому я желала ей прожить подальше. Я хотела и дальше беседовать с ней на Северном полюсе наших снов. Я хотела повторять наш с ней поцелуй со вкусом сахара еще сто лет, еще тысячу лет.
Так и не привыкнув к системе линейного времени, которую выдумали люди, я снова и снова пыталась вычислить, какой период можно назвать апогеем нашего счастья. Должно быть, лето 1995 года. Мы повторяли смертельный поцелуй по два раза в день. Я хотела бы закончить эту биографию описанием смертельного поцелуя с моей, медвежьей, точки зрения.
Я держусь на двух ногах, спина скруглена, плечи расслаблены. Маленькая дружелюбная женщина, которая стоит передо мной, пахнет сладко, будто мед. Я медленно наклоняюсь к ее синим глазам, она кладет кусок сахара на короткий язык и вытягивает его в мою сторону. Я вижу, как сахар светится в полости ее рта. Его цвет напоминает мне о снеге, меня охватывает тоска по путешествию на Северный полюс. Я выставляю язык и аккуратно, но уверенно ввожу его между кроваво-красными человеческими губами, чтобы вытащить сияющий кусок сахара.
Глава третья
В память о Северном полюсе
Он повернул голову, но соска и не думала отставать, будто приросла к его рту. Пахло соблазнительно сладко, его мозг едва не таял от этого запаха. Нос дернулся три раза, а рот сдался и открылся. Что за теплая жидкость заструилась по подбородку — молоко или слюна? Он сосредоточил всю свою силу в губах, сделал глоток и почувствовал, как что-то теплое течет вниз и останавливается в его животе. Живот делался круглее и круглее, плечи обмякали, а четыре конечности тяжелели.
Из хаоса звуков уши различали голос. Он будил зрение. Мутные очертания предметов постепенно делались четче. Перед ним были две волосатые руки, из одной текло молоко, другая удерживала его тело в удобном положении. Во время питья он забывал обо всем на свете и засыпал, когда желудок наполнялся. Каждый раз, когда он просыпался, его окружали четыре странных стены.
Он поднимал глаза и видел белый листочек бумаги, прикрепленный к верхнему краю стены. Он думал, что сможет дотянуться до листка, но тот висел слишком высоко. Что же это такое? На бумажке виднелись два черных носа и четыре черных глаза, а все остальное было белым, белоснежным. Еще там были уши. Какой-то непонятный зверь, а то и целых два зверя смотрели на него с этого листка бумаги. Размышления перенапрягали его и погружали обратно в глубокий сон.
Вскоре он понял, что не окружен стенами, а лежит в ящике. А однажды рядом с ним примостилась какая-то мягкая игрушка. Как можно противиться желанию поспать, когда ты закутан в шерстяное одеяло вместе с этой тряпичной зверюшкой?
Едва он вошел в царство сна, воздух резко охладился и сверху на него полетели сверкающие частички серебристого света. Он смотрел, как крохотные снежинки парят в воздухе: вот они танцуют, свободные от силы притяжения, а затем падают все ниже, оказываются на мерзлой земле и исчезают. Белая ледяная земля треснула. С каждым шагом трещина расширялась, и подо льдом обнаружилась голубая вода. Сновидец переносил вес тела с ноги на ногу и видел, как в голубой воде возникают волнистые круги. Было бы приятно нырнуть в холодную воду… Но как он будет дышать, если не сумеет выбраться из нее?