Мемуары фельдмаршала
Шрифт:
Как только мы перешли Рейн, я начал обсуждать с Эйзенхауэром планы дальнейших операций. Мы провели несколько встреч. Я всегда считал Берлин целью первостепенной важности; это был политический центр, и, опередив русских на пути к нему, мы значительно облегчили бы свои послевоенные задачи. Напомню, что в своем письме от 15 сентября 1944 года (глава пятнадцатая) Эйзенхауэр соглашался со мной относительно огромного значения столицы Германии и указывал:
«Конечно, главная цель — это Берлин. По-моему, не может быть никаких сомнений в том, что нам следует сосредоточить всю нашу энергию и все ресурсы для быстрого наступления на Берлин». [352]
Но теперь он со мной не соглашался.
«Заметьте, что я ни разу не упоминаю Берлин. Насколько я могу судить, этот город превратился всего лишь в географическое понятие, а они никогда не интересовали меня. Моя задача — разбить силы противника и разрушить его способность сопротивляться».
Я не видел смысла в дальнейшем отстаивании своей позиции. Мы уже и так много спорили по серьезным поводам; в любом случае теперь было уже почти слишком поздно. Но после победы в Нормандии я был уверен, что окончательный разгром немецких вооруженных сил неизбежен — через каких-то несколько месяцев.
Ввиду этого нам было крайне важно обеспечить, чтобы к этому моменту в Европе сложился политический баланс, который помог бы нам, западным народам, выиграть в мирном устройстве. Это требовало занятия некоторых политических центров в Европе — в частности, Вены, Праги и Берлина — прежде русских. Если бы политические лидеры Запада правильно осуществляли высшее руководство ходом войны, а Верховные главнокомандующие получали бы соответствующие инструкции, мы могли бы оказаться во всех этих городах раньше, чем русские. Но что произошло? Возможность занять Вену исчезла, когда было решено начать на юге Франции операцию «Драгун»; для высадки взяли часть сил фельдмаршала Александера из Италии, тем самым нарушив ход его операций. Следует заметить, что Сталин всей душой одобрял высадку сил «Драгуна». Конечно, он и должен был одобрить ее. Это давало ему уверенность в том, что его войска достигнут Вены раньше наших!
Что касается Праги, 3-я американская армия была остановлена на западной границе Чехословакии в конце апреля — по причинам, которые я так никогда и не понял. Когда в начале мая ей наконец позволили перейти границу, указывает Бредли в своей «Истории солдата» на с. 549, это сопровождалось приказом не идти дальше Пльзени, «потому что уже намечено освобождение Чехословакии Красной армией». Бредли пишет далее, что, если [353] бы штаб Главного командования экспедиционных сил союзников отменил свой приказ, Паттон, «вероятно, мог бы дойти до Праги за 24 часа».
Берлин был потерян для нас после того, как мы не сумели выработать разумный план в августе 1944 года, после победы в Нормандии.
Американцы не могли понять, что стратегическая победа в войне мало что значила без победы политической; эта странная точка зрения стала причиной наших страданий, начавшихся после дня победы и продолжающихся до сих пор. Война — это политический инструмент; как только становится ясно, что вы можете одержать победу, дальнейший ход военных действий должен определяться политическими соображениями. Осенью 1944 года я ясно понял, что принятый нами способ ведения дел приведет к последствиям, которые будут ощущаться еще долго после окончания войны; тогда мне казалось, что мы все «испоганим». Должен признать, что именно это мы и сделали.
Я мало что могу рассказать такого, о чем бы уже не писали другие. Перейдя Рейн, мы устремились к Балтийскому морю. Я ставил своей целью добраться туда вовремя, чтобы успеть помешать русским войти в Данию и таким образом получить контроль над выходом из Балтийского моря. Чтобы ускорить продвижение, дивизии наступали по узким коридорам и на большую глубину; наши передовые бронетанковые части обходили участки сопротивления врага, а затем шедшие за танками войска атаковали их с флангов или с тыла.
По мере нашего продвижения на восток премьер-министр и Эйзенхауэр начали беспокоиться, что я не сумею «помешать» русским войти в Шлезвиг-Гольштейн, а потом оккупировать Данию. Боюсь, что это меня несколько разозлило, и по моим ответам, вероятно, это чувствовалось! 27 апреля я ответил Эйзенхауэру, что прекрасно знаю, что следует делать, но он должен понять, что, выведя из-под моего командования 9-ю американскую армию (это произошло 3 апреля), он тем самым автоматически замедлил ход операций на северном фланге. В конце концов нам удалось обойти русских. Мы вышли к Балтийскому морю у Висмара и Любека 2 мая примерно за шесть часов до подхода русских и блокировали датский полуостров. Мы установили линию [354] Восточного фронта от Висмара на Балтийском море до Эльбы у Домица; к этому флангу стекались немецкие войска и гражданское население, пытавшееся уйти от русских. Наш западный фронт тянулся от Любека на запад до Бад-Олдесло и далее на юг до Эльбы. Между этими двумя линиями фронтов отмечалось большое скопление людей и царила неразбериха; дороги были забиты немецкими солдатами и гражданскими лицами, бегущими с востока. 2 и 3 мая число пленных, взятых 2-й армией, достигло почти полумиллиона человек.
Интересно проследить разницу между двумя крупными поражениями, нанесенными немцам западными союзниками с июня 1944 года. В августе 1944 года они потерпели серьезное поражение в Нормандии; однако тогда им дали возможность восстановиться, а наличие людских ресурсов позволило им сформировать и экипировать новые дивизии. Разгром в марте — апреле 1945 года несопоставим с поражением в Нормандии; немцы потеряли столько людей и территорий, что формирование и экипировка новых дивизий уже не представлялись возможными. У них больше не оставалось неразрушенных коммуникаций, они утратили мобильность. Это означало, что их дело проиграно, а германская война отсчитывала последние мгновения. Гитлеровская Германия стояла перед полной катастрофой. [355]
Глава двадцатая. Капитуляция Германии
27 апреля мне сообщили из военного министерства, что 24-го Гиммлер через шведский Красный Крест передал предложение о капитуляции.
Гиммлер указывал, что Гитлер безнадежно болен, а он (Гиммлер) имеет все полномочия для действий. Я не обратил особого внимания на это сообщение. Мне казалось, что приближавшиеся русские представляли куда большую опасность, чем побежденные немцы. Я знал, что германская война практически завершилась. Главная и неотложная задача состояла в том, чтобы со всей быстротой дойти до Балтийского моря, а затем сформировать фланг, обращенный на восток; это был единственный способ остановить русских, рвавшихся в Шлезвиг-Гольштейн, а оттуда — в Данию.
Теперь события развивались стремительно. Вечером 1 мая мы перехватили сообщение немецкого радио, что Гитлер умер на своем командном посту в Берлине и что своим преемником в качестве фюрера он назначил адмирала Деница. О Гиммлере даже не упоминалось; позже один из моих офицеров связи видел его в штабе Деница в Фленсбурге и понял, что он уже не играет ведущей роли в руководстве делами.
Днем 2 мая генерал Блюментритт, командующий всеми сухопутными силами Германии от Балтийского моря до реки Везер, прислал в штаб 2-й армии сообщение, гласившее, что на следующее утро он приедет с предложением о капитуляции своих войск. Он так и не появился, но вместо этого прислал радиограмму, что переговоры должны идти на более высоком уровне.