Мемуары папы Муми-тролля
Шрифт:
Фредриксон, к сожалению, ни слова не сказал об этой важной детали в оснастке судна. Он уже ни о чем не мог думать, кроме как о спуске парохода.
«Морской оркестр», на который приятно было смотреть, готовился к старту. На своих четырех резиновых шинах, которые должны были выручать его на коварных песчаных отмелях, пароход пламенел под лучами солнца. Фредриксон где-то раздобыл себе капитанскую фуражку с золотым шнуром.
Забравшись под киль, он расстроенно пробормотал:
— Так я и думал. Застрял! Теперь мы простоим здесь до восхода луны.
Обычно
— Ну, теперь скоро опять в путь, — зевнул Юксаре. — Хупп-хэфф! Ну и жизнь! Менять курс, переезжать с места на место придется с утра до вечера. Такая бурная жизнь к добру не приведет. Стоит только подумать о тех, кто трудится и корпит над своей работой, и чем все кончается, сразу падаешь духом. У меня был родственник, который учил тригонометрию до тех пор, пока у него не обвисли усы, а когда все выучил, явилась какая-то морра и съела его. Да, и после он лежал в морровом брюхе, такой умненький!
Речи Юксаре невольно заставляют вспомнить о Снусмумрике, который тоже родился под вселяющей лень звездой. Таинственный папаша Снусмумрика никогда не огорчался из-за того, что действительно было достойно огорчения, и не заботился о том, чтобы оставить след в памяти потомков (туда, как уже говорилось, он не попал бы вообще, если бы я не захватил его в свои мемуары). Как бы там ни было, Юксаре снова зевнул и спросил:
— Когда же мы все-таки отчаливаем, хупп-хэфф?
— И ты с нами? — спросил я.
— Конечно, — ответил Юксаре.
— Если позволите, — сказал Шнырек, — я тоже надумал кое-что в этом роде… Я больше не могу жить в кофейной банке!
— Почему? — удивился я.
— Эта красная краска на жести не высыхает! — объяснил Шнырек. — Извините! Она попадает всюду — и в еду, и в постель, и на усы… Я сойду с ума, Фредриксон, я сойду с ума!
— Не сходи. Лучше упакуй вещи, — сказал Фредриксон.
— Конечно! — воскликнул Шнырек. — Мне надо о многом подумать! Такое долгое путешествие… совсем новая жизнь…
И он побежал, да так быстро, что красная краска брызнула во все стороны.
По-моему, решил я, наша команда более чем ненадежная.
«Морской оркестр» засел крепко, резиновые шины глубоко зарылись в землю, и пароход ни на дюйм не мог сдвинуться с места. Мы изрыли всю корабельную верфь (то есть лесную поляну), но все напрасно. Фредриксон сел и обхватил голову лапами.
— Милый Фредриксон, не горюй так, — попросил я.
— Я не горюю. Я думаю, — отвечал Фредриксон. — Пароход застрял. Его нельзя спустить на воду… Значит, надо реку подвести к пароходу. Каким образом? Строить новый канал? Запруду? А как? Таскать камни?..
— А как? — услужливо повторил я.
— Идея! — вдруг так громко воскликнул Фредриксон, что я подпрыгнул. — Где дронт Эдвард? Ему надо сесть в реку, чтобы она вышла из берегов.
— Он такой огромный? — испугался я.
— Гораздо больше, чем ты думаешь, — коротко ответил Фредриксон. — У тебя есть календарь?
— Нет, — сказал я, все больше и больше волнуясь.
— Так. Позавчера мы ели гороховый суп, [3] — размышлял вслух Фредриксон. — Значит, сегодня — суббота, а по субботам дронт Эдвард купается. Хорошо. Поспешим!
3
В Скандинавии гороховый суп едят по четвергам.
— А они злые, эти дронты? — осторожно осведомился я, когда мы спускались к речному берегу.
— Да, — ответил Фредриксон. — Растопчут кого-нибудь нечаянно, а потом неделю рыдают. И оплачивают похороны.
— Не очень большое утешение для тех, кого они растопчут, — пробормотал я, почувствовав себя необычайно храбрым.
Я спрашиваю вас, дорогой читатель: трудно ли быть храбрым, если вообще ничего не боишься?
Внезапно остановившись, Фредриксон сказал:
— Здесь.
— Где? — удивился я. — Эдвард живет в этой башне?
— Тише. Это не башня, а его лапы, — объяснил Фредриксон. — Сейчас я его позову. — И он закричал во весь голос: — Эй-эй, там наверху! Эдвард! Внизу я — Фредриксон! Где ты нынче купаешься?
Будто громовой раскат прокатился высоко над нами:
— Как всегда, в озере, песчаная ты блоха!
— Купайся в реке! Там песчаное дно! Мягкое и уютное! — прокричал Фредриксон.
— Это все выдумки, — отвечал дронт Эдвард. — Самые крошечные малявки знают, что эта моррова река жутко напичкана камнями!
— Нет! — настаиваал Фредриксон. — Там песчаное дно!
Дронт что-то тихо пробормотал, а потом согласился:
— Хорошо. Я выкупаюсь в твоей морровой реке. Морра тебя возьми, у меня больше нет денег на похороны. И если ты обманываешь меня, тля ты этакая, сам плати за них! Ты ведь знаешь, какие у меня чувствительные конечности, а уж какой нежный хвост — и говорить нечего!
— Беги! — только и успел шепнуть мне Фредриксон. И мы понеслись. Никогда в жизни я не бегал так быстро. И я все время представлял, как дронт Эдвард садится на острые камни своим огромным задом, и его страшный гнев, и гигантскую речную волну, которую он, несомненно, поднимет. И вся эта картина казалась мне такой грозной и опасной, что я потерял всякую надежду на спасение.
Вдруг раздался рев, от которого шерсть встала дыбом на затылке! Это в лес с грохотом хлынула речная волна…
— Все на борт! — закричал Фредриксон.
Мы ринулись на корабельную верфь, преследуемые по пятам речной волной, и, перекинув хвосты через перила, наткнулись на спящего на палубе Юксаре. И в тот же миг нас накрыло шипящей белой пеной. «Морской оркестр» затрещал, застонал, словно от испуга.
Но тут же, вырвавшись из мшистого плена, пароход гордо и стремительно помчался по лесу. Пришли в движение корабельные лопасти, весело вращался гребной винт, действовали наши шестеренки! Став за руль, Фредриксон твердой лапой уверенно повел «Морской оркестр» меж древесных стволов.