Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению

Мэдсен Дэвид

Вот священник шлепнул инквизитора по заду своей книгой заклинаний.

– Где? – прошептал он голосом, полным вожделения. – Где знаки дьявола? А, Сатана хитер, он хорошо прячет следы своих бесстыдных поцелуев! Здесь? Или здесь?

Книга прошла вниз под голую жопу Томазо делла Кроче, туда, где влага, темнота и нежная мошонка.

Игла последовала по пути, намеченному книгой, и en route к своей, так сказать, конечной цели – какова бы она ни была – книга и игла стали делать незапланированные остановки, и каждый раз страницы книги шуршали о бледную кожу, игла блестела, и толпа делала единый вдох. Им хотелось увидеть, да когда же, Господи, она наконец-то вопьется.

– Здесь? – …вокруг

мошонки, вверх по складке между ягодиц, к крестцу (я увидел, что бедра инквизитора подрагивают)…

– Или, может… а!.. может, здесь? – …по неровностям бедер и в заросшую волосами подмышку…

– А-а-а-х-х-х! – вздохнула толпа. – Да, о да, да, пусть будет здесь!

– А может быть, мы отыщем знак дьявола здесь? – …О Боже, в правое ухо!

И так продолжался жестокий путь, на спине несчастного инквизитора вычерчивались восьмерки, ему ласкали жопу, и книжные страницы нашептывали любовные признания, в которых слышалась смерть, и на нем оставался невидимый след, словно блестящая дорожка от слизняка, – путь, пройденный желанием причинить боль. Затем наконец книгу убрали, игла зависла и – вот!..

– Здесь! – воскликнул судья, и: – Здесь! – прокричал палач.

И игла вошла глубоко-глубоко в мягкую ткань на левом плече, и я снова увидел, как сжались ягодицы, а молчание инквизитора пело кровавый, искренний пеан во славу боли.

Из толпы раздался грубый похотливый голос:

– В яйца ему! Воткни ему в яйца!

Они были не зрителями, эти животные с человеческими лицами, – они были участниками. Они разделяли как беззаботную радость мучителя, так и беззвучную агонию жертвы. Они были Каин и Авель. Я не знаю, что разбудило в них злость, почему им нравилось смотреть, как причиняют боль, но я не разделял с ними этого чувства. Когда Томазо делла Кроче снова развернули лицом к публике и игла подобралась к его соскам, я развернулся и бежал. Чтобы это придумал Андреа де Коллини! Чтобы желание мести затмило разум – да еще до такой степени, что он нарушил все принципы веры, за которые его дочь страдала и приняла смерть на костре, – чтобы все это было так, я едва мог поверить. Это была кара, согласен, но судить было не ему. В глубине души мне было все равно, что Томазо делла Кроче мучается от затяжной агонии, но я не мог вынести мысль, что инструментом расплаты был магистр.

Я застал Нино как раз тогда, когда он стягивал свои нелепые «когти» и выпутывался из сапог.

– Вот значит как, – воскликнул я, – теперь все стало ясно, как день, мой друг! Подумать только, как я был слеп, шел в темноте на ощупь, воображал, что все просто так «случается», что просто сумасшедший хватается за удобный случай, да еще эти три дурака, за которых он заплатил! А он ведь с самого начала это задумал, ведь так? Я должен был понять еще тогда, когда мы узнали о приговоре Лауры: та апатия, неспособность реагировать, действовать, – да, да, теперь я все вижу. Покупка тебя и твоих друзей, сбор доказательств, обвинение, суд, приговор, похищение, а теперь, – теперь вот это, Нино, – пытка! Покупка – раз, доказательства – два, обвинения – три, суд – четыре, приговор – пять, похищение – шесть, пытка – семь. И остается восемь – казнь? Восемь! Число, на котором он свихнулся! Восемь, восемь, восемь – трагедия в восьми актах! Ну что, Нино, я прав, да?

– Я в цифрах ничего не понимаю…

– Не надо делать из меня еще большего дурака, Нино. Не нужно притворяться, я знаю все. Я все ясно вижу. Просто скажи: ведь последний акт – действительно казнь?

– Да! Да, казнь!

Я задыхался, задыхался и делал судорожные вдохи, моя уродливая грудь дрожала, как старые кузнечные мехи.

– Скажи, где она должна состояться, – произнес я как можно спокойнее.

Нино раскрыл рот, чтобы сказать,

но тут где-то у нас за спиной раздался яростный крик. Я обернулся и увидел, что к нам бегут маэстро Антонио и несколько гоим. Маэстро Антонио показывал дорогу, размахивая руками, жестикулируя. Гоим были вооружены тяжелыми палками, у одного из них, я уверен, был нож – я видел, как блеснуло лезвие в желтом свете факелов, воткнутых перед шатрами.

– Вон он! Карлик! Ребята, вот этого!

– Ради Бога, Пеппе, убирайся отсюда! Уходи!

– Я должен узнать, Нино… я должен…

Но Нино уже бежал вприпрыжку по полю.

– Завтра! – крикнул он. – Завтра вечером! Завтра!

Голос его постепенно затихал у меня за спиной, а я подгонял свои куцые ножки, так что они выделывали смешной pastiche на спринтерский рывок.

Следующий вечер застал меня в состоянии лихорадочного волнения, граничащего с истерией. Я все ходил по своей комнате, заламывал руки, зажигал, гасил и снова зажигал свечу. К счастью для меня, Лев в это время принимал торговца из Англии, специализирующегося на тонко эротических произведениях искусства, так что мне можно было свободно дать волю своим натянутым нервам в одиночестве. Было невыносимо знать, когда будет разыгран последний акт трагедии, но не знать где. В конце концов я решил, что мне нужно просто выбраться на улицу, и этот инстинктивный порыв привел меня к результату, к которому не смогли привести меня часы беготни по Риму, когда я доверялся слухам, ложным следам, сплетням и явным розыгрышам.

Это было рядом с таверной Марко Салетти. Почему я решил пойти именно в тот район, именно в тот час, я не знаю, но я так сделал. Вероятно, в моей усталой душе осталась какая-то оболочка от надежды, которая сама почти исчезла, или, может быть, действовали другие силы – фатум, судьба, дхарма, как говорят восточные дьяволопоклонники, какая-то невыразимая и непознаваемая Воля – и они вели мои куцые ножки в направлении, которое я едва сознавал, до тех пор, пока я вдруг не посмотрел и не увидел, как вывалилась из дверей и пошла качаясь огромная пьяная морда, и я понял, где нахожусь.

– Смотри, куда прешь! – крикнул я, отходя в сторону, чтобы пьяный не навалился на меня.

Он злобно покосился в мою сторону в зловонном полумраке.

– А, – сказал он, – это опять ты. Карлик.

– Я с тобой знаком?

– Может быть, да, а может быть, и нет. Но зато я тебя знаю, недомерок. Ты здесь уже был однажды, ты и твои пиздорожие друзья. Боже Всемогущий, никогда не видел столько уродства в одном месте. Такое надо запретить.

– Так ты их знаешь? – спросил я, чувствуя, как растет волнение, такое же неожиданное и непреодолимое, как и половое возбуждение.

– Раз увидишь, не забудешь. Божья матерь, да кто забудет такие морды?! Я неплохо знаю старину Нино, недомерок. Мы с ним обычно выпиваем по бутылочке или по две, каждый раз, когда он заходит. Но не могу сказать, что имею удовольствие знать ублюдка, что был с ними. Если ты их сейчас ищешь, то смотри, ты опоздал.

– Опоздал? Не понимаю…

– Твои друзья-гномы ушли где-то час назад.

– Что! – воскликнул я, едва не потеряв способность говорить. – Ты хочешь сказать, что они здесь были? Сегодня?

– Разве я это не сказал?

– И с ними был еще один незнакомый тебе человек?

– Точно. И вид у него был не особо радостный. И лица я его не разглядел из-за того, что он у них был замотан.

– Ради Бога, где они сейчас?

– А какое тебе дело, недомерок? Я сказал как можно спокойнее:

– Они в опасности, все они. В огромной опасности.

– Нино ничего не говорил ни о какой опасности. Не слышал, чтобы он об этом говорил.

– Тем не менее то, что я тебе говорю, – правда.