Мемуары

Де Ларошфуко Франсуа VI

Осада Этампа все еще продолжалась, и, хотя успехи королевской армии были не слишком значительны, распространившиеся в королевстве слухи были для нее весьма выгодны, и Париж ждал герцога Лотарингского как своего спасителя. После ряда откладываний {35} и подав множество поводов к подозрениям о наличии между ним и королем тайного сговора, он наконец прибыл; его прибытие на время пресекло эти толки, и его встретили с исключительной радостью. Его войска стали лагерем близ Парижа, и творимые ими бесчинства сносили безропотно. Сначала в отношениях между ним и Принцем отмечалась известная холодность, порожденная допросом о старшинстве, но, видя, что Принц непреклонен, он отступился от своих притязаний с тем большей легкостью, что измыслил трудности этого рода только затем, чтобы выиграть время для заключения с двором тайного соглашения о снятии с Этампа осады без каких-либо боевых действий с его стороны. Однако, поскольку нет ничего легче, чем попасться впросак в то самое время, когда чрезмерно погружен и мысли о том, как обмануть другого, герцог Лотарингский, рассчитывавший добыть для себя выгоды и вместе с тем обеспечить себе полнейшую безопасность посредством затеянных им бесконечных переговоров с двором, которые он вел с крайней недобросовестностью как в отношении двора, так и партии принцев, неожиданно для себя вдруг увидел, что на него идет королевская армия, и был захвачен врасплох, получив от г-на де Тюренна уведомление, что тот атакует его, если он не снимет своего лагеря и не удалится во Фландрию. Войска герцога Лотарингского были не слабее войск короля, и человек, который пекся бы о споем добром имени, мог бы, не проявив безрассудства, отважиться на сражение. Но, каковы бы ни были соображения герцога Лотарингского, они побудили сто предпочесть этому решение удалиться с позором и покорно снести ярмо, которое пожелал наложить на него г-н де Тюренн. Об этом герцог Лотарингский не послал никаких сообщений ни герцогу Орлеанскому, ни Принцу, и из первых полученных ими известий о происшедшем они в самых общих чертах узнали, что их войска ушли из Этампа, что от него удалилась и королевская армия и что герцог Лотарингский возвращается во Фландрию, {36} притязая на то, что полностью выполнил приказание испанцев и данное им герцогу Орлеанскому слово снять осаду с Этампа. Это известие поразило всех и заставило Принца отправиться к своим войскам, ибо он опасался,

как бы королевская армия не напала на них в пути. Он выехал из Парижа с двенадцатью или пятнадцатью кавалеристами, подвергая себя, таким образом, опасности наткнуться на неприятельские разъезды. Найдя свою армию в Лина, он привел ее для размещения к Вильжюифу. Позднее она перешла в Сен-Клу, где простояла долгое время, в течение которого не только погибли не сжатые на полях хлеба, но, сверх того, были сожжены или разграблены почти все загородные усадьбы, что начало возмущать парижан, {37} и Принц был уже накануне того, чтобы получить горестные подтверждения этого в день святого Антония, о чем мы поведем рассказ ниже.

Между тем уполномоченный Кардинала Ланглад {38} продолжал ездить взад и вперед между ним и Принцем. Они уже договорились о главнейших условиях, но чем больше упорствовал Кардинал в отношении менее важных, тем больше оснований было предполагать, что он не хочет заключать соглашение. Эти колебания придавали новые силы всем и всяческим группировкам и правдоподобие всевозможным, умышленно распространяемым слухам. Никогда Париж не был так возбужден, и никогда воля Принца так не металась между решениями в пользу мира или войны. Испанцы, чтобы помешать заключению мира, хотели удалить Принца из Парижа, и им в этом намерении споспешествовали друзья г-жи де Лонгвиль, дабы удалить его и от г-жи де Шатильон. Да и Мадемуазель также добивалась того же, что испанцы и г-жа де Лонгвиль, потому что, с одной стороны, она хотела войны, как испанцы, дабы отомстить королеве и Кардиналу за их противодействие ее вступлению в брак с королем, {39} а с другой желала, как г-жа де Лонгвиль, разорвать связь Принца с г-жой де Шатильон и добиться еще большего, чем она, доверия и уважения с его стороны. Для достижения этого она прибегла к тому, к чему Принц был чувствительнее всего: она набрала на свой счет войска и пообещала ему предоставить деньги для набора других. Эти обещания вместе с обещаниями испанцев и хитроумными уловками друзей г-жи де Лонгвиль побудили Принца оставить мысли о мире. Еще больше отдалило его от них не только недоверие, с каким, по его мнению, он должен был относиться к двору, но и внушенная им себе самому уверенность, что, поскольку герцог Лотарингский, потерявший свои владения и намного уступающий ему по своим дарованиям, обрел такое значение благодаря своей армии и своим денежным средствам, то и он, тем более, добьется еще больших успехов и при этом станет сам себе господином. Именно это побуждение, по-видимому, и повлекло Принца к испанцам, и именно оно заставило его решиться поставить на карту все, что добыли ему в королевстве его происхождение и заслуги. Насколько было возможно, он таил про себя эти мысли и старался выказывать то же стремление к миру, переговоры о котором велись все так же бесплодно. Двор пребывал тогда в Сен-Дени, и маршал Лаферте {40} усилил королевскую армию приведенными им из Лотарингии воинскими частями. Войска Принца были слабее меньшего из этих двух противостоявших им корпусов и продолжали удерживать за собою Сен-Клу, имей и виду воспользоваться мостом, чтобы избежать сражения и неблагоприятных условиях, но прибытие маршала Лаферте, доставившее королевским войскам возможность разъединиться и напасть на Сен-Клу с двух сторон, построив ведущий в Сен-Дени наплавной мост, заставило Принца выступить из Сен-Клу с намерением достичь Шарантона и разместиться на той косе, где река Марна впадает в Сену. Располагай Принц свободою выбора, он принял бы, несомненно, другое решение, и для него было бы легче и безопаснее оставить реку Сену по левую руку и, пройдя через Медон и Вожирар, расположиться возле предместья Сен-Жермен, где на него, быть может, и не напали бы из боязни вынудить парижан встать на его защиту. Но герцог Орлеанский не пожелал дать на это согласие, страшась рокового, как ему предсказывали, исхода сражения, наблюдать которое можно было из окон Люксембургского дворца, и еще так как его уверили, что королевская артиллерия станет беспрерывно палить по дворцу, чтобы его оттуда изгнать. Таким образом, из страха перед мнимой угрозой герцог Орлеанский подверг жизнь и судьбу Принца одной из самых больших опасностей, какие когда-либо выпадали на его долю.

Итак, Принц двинул свои войска {41] с наступлением темноты 1 июля 1652 г., чтобы прибыть в Шарантон прежде, чем туда могли бы войти войска короля. Силы Принца проследовали по Кур-Ла-Рен-Мер и вдоль внешних укреплений Парижа от ворот Сент-Оноре до ворот Сент-Антуан, чтобы оттуда направиться по шарантонской дороге. Он не захотел обратиться за разрешением на пропуск их через город, опасаясь, что ему не удастся его получить и что отказ, при сложившихся обстоятельствах, может быть сочтен признаком дурного состояния его дел; опасался он и того, как бы его войска, если бы такое разрешение все же было получено, не разбрелись по всему городу, и что, в случае нужды, он не сможет заставить их из него выйти.

Двор был тотчас же извещен о движении Принца, и г-н де Тюрени без малейшего промедления выступил со всеми своими войсками, чтобы следовать за ним по пятам и задерживать его до тех пор, пока не дождется маршала Лаферте, получившего приказание снова перейти мост и двинуться на соединение с ним. Тем временем короля отвезли в Шаронн, дабы он мог смотреть, словно с верхнего яруса театра, на схватку, которая, судя по всему, должна была завершиться неизбежным поражением Принца и положить конец гражданской войне и которая действительно вылилась и одно из самых ожесточенных и кровопролитных сражений во всей этой войне, проявившее к тому же с особенным блеском великие и необыкновенные дарования Принца. Сама судьба, казалось, на этот раз помирилась с Принцем, чтобы разделить с ним успех, прославивший как в том, так и в другом стане его личную доблесть и образ действий, ибо на него напали в Сент-Антуанском предместье, {43} где у него оказалась возможность воспользоваться укреплениями, за несколько дней перед тем сооруженными горожанами, чтобы обезопасить себя от грабежей, чинимых войсками герцога Лотарингского, и. это было единственное укрепленное место на протяжении всего намеченного Принцем пути, где он мог бы избежать полного поражения. Несколько эскадронов его арьергарда, атакованных в Сен-Мартенском предместье людьми г-на де Тюренна, которых тот отрядил, чтобы его задержать, в беспорядке устремились в укрепление Сент-Антуанского предместья, где Принц построил своих в боевой порядок. Времени у него было в обрез, ровно столько, сколько требовалось на это, а также на то, чтобы занять пехотой и кавалерией передовые посты повсюду, откуда его мог атаковать неприятель. Обоз своей армии он вынужден был поставить на кромке Сент-Антуанского рва, так как его отказались впустить в Париж; там несколько повозок было разграблено, и приверженцы двора постарались о том, чтобы это происшествие рассматривалось как случившееся вне черты города. При себе Принц удержал лишь своих оказавшихся под рукою слуг и не занимавших командных должностей знатных особ, которых набралось человек тридцать, сорок, и образовал из них эскадрон. Г-н де Тюренн с исключительной быстротой и решительностью, как человек, не сомневающийся в победе, устремился на Принца, но когда отряженные для этого люди приблизились на тридцать шагов к укреплению, Принц вылетел из него с упомянутым мной эскадроном и, со шпагой в руке ринувшись в гущу врагов, полностью разгромил брошенный на него отряд, взял в плен офицеров, овладел знаменами и воротился в свое укрепление. В другом месте маркиз Сен-Мегрен атаковал передовой пост, который обороняли генерал-лейтенант граф Таванн и генерал-майор Ланк. {44} Их сопротивление было настолько упорным, что маркиз Сен-Мегрен, видя, что его пехота уже выдыхается, и охваченный боевым пылом и яростью, устремился с ротою легкой кавалерии короля в узкую, перекрытую баррикадой улицу, где был убит вместе с маркизом Нантуйе, Лефуйу и другими. Там же был ранен Манчини, племянник Кардинала, умерший спустя несколько дней. Отовсюду продолжались крайне настойчивые атаки, и Принц снова и так же успешно, как в первый раз, обрушился на врагов. Он поспевал повсюду и среди пальбы и сумятицы боя отдавал приказания с таким присутствием духа, какое столь редко и столь необходимо в таких обстоятельствах. В конце концов королевские поиска захватили последнюю баррикаду на улице, что ведет к Шарантону от Кур {45} и находится в сорока шагах за весьма большой площадью, в которую упирается Кур. Упомянутой улицей завладел маркиз Навай и, чтобы закрепиться на ней, приказал проникнуть в ближние дома и повсюду разместить мушкетеров. Принц намеревался выбить их оттуда пехотою, а также проникнуть в другие дома, чтобы, усилив огонь, прогнать неприятеля с баррикады, что и в самом деле было решением, какое надлежало принять, но герцог Бофор, которого не было с Принцем в начале вражеской атаки и которому было досадно, что герцог Немур находился при нем безотлучно, упросил Принца приказать пехоте пойти приступом на баррикаду; однако, поскольку эта пехота успела устать и пала духом, она, вместо того чтобы броситься на неприятеля, рассыпалась вдоль домов и прижалась к ним, не желая тронуться с места. В этот момент эскадрон фландрских войск, выставленный на улице, которая упирается и угол упомянутой площади, у той ее стороны, где стояли уже войска короля, не имея возможности держаться там дольше из опасения быть отрезанным, как только неприятель захватит расположенные по соседству дома, возвратился на площадь. Герцог Бофор, решив, что это враги, предложил прибывшим туда герцогам Немуру и Ларошфуко устремиться на них. Итак, поведя за собою случившихся тут знатных особ и волонтеров, они бросились на фландрский эскадрон, из-за досадного заблуждения подставив себя совокупному огню с баррикады и из домов площади, но, заметив тогда же некоторое замешательство среди тех, кто охранял баррикаду, герцоги Немур, Бофор и Ларошфуко, а также принц Марсийак, налетев на них, заставили королевские силы покинуть ее. Спешившись, они обороняли ее одни, так как пехота, которой было приказано прийти к ним на помощь, не пожелала их поддержать. Принц стойко сражался на улице вместе со всеми, кого ему удалось собрать возле себя из числа первоначально последовавших за ним. Между тем враги, занимавшие все дома улицы, увидев, что баррикаду охраняют только четыре человека, несомненно ее бы отбили, если бы их не остановил отряд Принца. Но Принц не имел при себе пехоты, которая помешала бы им стрелять из окон, и они отовсюду возобновили огонь, хорошо видя сзади с ног до головы защитников баррикады. В герцога Немура и его оружие попало тринадцать зарядов, а герцог Ларошфуко, раненный мушкетною пулей в лицо ниже глаз, сразу же потерял зрение, {46} так что герцог Бофор и принц Марсийак вынуждены были уйти с баррикады, чтобы увести оттуда обоих раненых. Враги устремились вперед с намерением их захватить, но, чтобы вызволить их, устремился вперед и Принц, давший им время сесть на коней. Итак, они уступили неприятелю передовой пост, который только что вынудили его покинуть, причем почти все, последовавшие за ними на площадь, были либо убиты либо ранены. В этот день Принц потерял маркизов Фламмарена и Ларошжифара, графов Кастра и Боссю, Дефурно, Ламартиньера, Ламот-Гийоне, капитана гвардейцев герцога Ларошфуко Берсене, де Люийера, который тоже был из людей герцога, и многих других, чьи имена перечислить здесь невозможно. В конце концов, убитых и раненых офицеров с той и другой стороны оказалось так много, что оба стана стали, видимо,

помышлять больше о возмещении понесенных ими потерь, чем о том, чтобы напасть на врага. Это своеобразное перемирие было к выгоде королевских войск, павших духом после стольких атак, в которых они были отброшены. Тем временем спешно подошел маршал Лаферте, и он уже готовился произвести новый натиск со своей свежей и нетронутой армией, как вдруг парижане, до того бывшие только зрителями столь ожесточенного боя, приняли сторону Принца. Их настолько запугали хитроумные козни двора и кардинала Реца и их так убедили в том, что Принц самостоятельно заключил мир, подумав лишь о себе и предав забвению их интересы, что вначале они усмотрели в этом сражении не более как комедию, разыгрываемую перед ними по уговору с кардиналом Мазарини. Сам герцог Орлеанский укрепил их в этом мнении, не дав городу никакого распоряжения об оказании помощи Принцу. Находившийся при нем кардинал Рец еще больше усиливал его нерешительность и душевное беспокойство, чиня помехи всякому его предложению; к тому же охрану Сент-Антуанских ворот несла рота городского ополчения, офицеры которой, подкупленные двором, не дозволяли почти в равной мере как выйти из города, так и войти в него. В конечном итоге никто в целом Париже не был расположен впустить в город Принца с его войсками, как вдруг Мадемуазель, оказав давление на волю своего отца, иывела его из оцепенения, в котором его держал кардинал Рец. Она отправилась в ратушу передать распоряжение герцога призвать горожан к оружию; тогда же она приказала коменданту Бастилии палить из пушек по королевским войскам, а прибыв к Сент-Антуанским воротам, не только склонила горожан впустить Принца и его армию, но и выйти из города и стрелять по врагам, пока не войдут внутрь его войска. Но что окончательно снискало Принцу благосклонность народа - это лицезрение проносимых мимо него стольких убитых и раненых знатных особ. Герцог Ларошфуко пожелал использовать это обстоятельство к выгоде своей партии, и, хотя его рана была такова, что оба глаза у него почти вывалились наружу, он проехал верхом от того места, где его ранили, до особняка Лианкура {47} в Сен-Жерменском предместье, призывая народ оказать помощь Принцу и впредь лучше разгадывать замыслы тех, кто обвинил его в заключении с двором тайного соглашения. На некоторое время это возымело действие, которого он добивался: в ту пору Париж был так расположен к Принцу, как никогда. Между тем грохот пушек Бастилии породил в уме кардинала Мазарини два весьма различных предположения, ибо сначала он решил, что Париж выступил против Принца и что теперь он восторжествует и над этим городом и над своим врагом, но, обнаружив, что, напротив, стреляют по королевским войскам, направил маршалам Франции приказы отвести армию и вернуться в Сен-Дени. Этот день может быть сочтен одним из славнейших во всей жизни Принца. Никогда победа не зависела в большей мере от его личной доблести и образа действий. Можно сказать, что никогда столь знатные лица не вели в бой столь малочисленные войска и что войска никогда не были так верны своему долгу. Было приказано отнести знамена гвардейского полка, полка моряков, полка Тюренна в собор Нотр-Дам, {48} и все пленные офицеры были отпущены на честное слово.

Между тем переговоры шли своим чередом: каждая группировка либо хотела заключения мира, либо стремилась помешать, чтобы его заключили другие, причем и Принц и Кардинал одинаково были полны решимости не заключать его ни под каким видом. Г-н де Шавиньи, казалось, восстановил добрые отношения с Принцем, но было бы трудно сказать, каких мнений он придерживался до того времени, потому что его природное легкомыслие постоянно внушало ему совершенно противоположные. Всякий раз, как он проникался надеждой свалить Кардинала и встать у кормила правления, он советовал покончить с переговорами, и всякий раз, когда воображение рисовало ему, что его поместья подвергаются разграблению, а дома срываются до основания, он же хотел, чтобы, пав на колени, смиренно просили мира. Тем не менее в этом случае он находил, подобно всем прочим, что нужно использовать благосклонность народа и устроить собрание в ратуше, чтобы принять решение о провозглашении Месье генеральным наместником государства и блюстителем французской короны, чтобы достигнуть неразрывного единства с целью добиться удаления Кардинала; чтобы назначить герцога Бофора комендантом Парижа, заменив им маршала Лопиталя, и чтобы Бруссель был поставлен купеческим старшиной {49} вместо Фсвра. Но это собрание, долженствовавшее, как надеялись, стать опорою партии, явилось одной из главнейших причин ее гибели из-за насилия, едва не истребившего всех, явившихся в ратушу, и отнявшего у Принца все преимущества, дарованные ему днем сражения в Сент-Антуанском предместье. Я не могу указать, кто именно повинен в этом столь злокозненном умысле, ибо все в один голос от него отреклись, но, так или иначе, когда уже шло собрание, кто-то возбудил вооруженных людей, и те принялись кричать у дверей ратуши, что пусть все вершится сообразно с намерениями Месье и Принца, но чтобы, сверх того, им были немедленно выданы прихлебатели кардинала Мазарини. Сначала решили, что этот шум - не более как проявление обычного для простонародья нетерпения, но, увидев, что толпа все увеличивается и сумятица возрастает, что солдаты и даже офицеры участвуют в бунте, что к дверям подложили огонь и уже стреляли по окнам, все присутствовавшие в собрании сочли, что пришел их конец. Некоторые, чтобы спастись от огня, отдали себя во власть разъяренной толпы. Было много убитых, лиц всякого звания и приверженцев всех партий, и многие крайне несправедливо решили, что Принц принес в жертву своих сторонников, дабы не внушить подозрения, что он отдал приказ расправиться со своими врагами. Вину за это побоище {50} ни в малой мере не возлагали на герцога Орлеанского, и вся ненависть за случившееся обрушилась на одного Принца, который ее совсем не заслуживал. Что до меня, то я полагаю, что и тот и другой использовали г-на де Бофора с целью устрашить тех из присутствовавших в собрании, кто не был на их стороне, но в действительности ни один из них не имел намерения причинить кому-нибудь зло. Принцы быстро усмирили бесчинства, но не смогли изгладить произведенное ими впечатление. В дальнейшем было вынесено решение учредить Совет, состоящий из Месье. Принца, канцлера Франции, принцев, герцогов и пэров, маршалов Франции и виднейших вожаков партии, какие тогда находились в Париже; два парламентских президента должны были присутствовать в нем от Парламента, а купеческий старшина - от города, дабы принимать окончательные решения обо всем, касающемся войны и поддержания общественного порядка.

Этот Совет, однако, вместо того чтобы устранить беспорядок, еще больше усилил его из-за притязаний отдельных лиц на преобладающее положение в нем, и его деятельность, подобно собранию в ратуше, породила горестные последствия, ибо герцоги Немур и Бофор, раздраженные своими прежними разногласиями и соперничеством в любовных делах, поссорились из-за председательствования в Совете, вслед за чем подрались на пистолетах, и в этом поединке герцог Немур был убит герцогом Бофором, своим шурином. {51} Эта смерть вызвала сожаление и скорбь во всех, знавших принца. Да и более широкие слои общества имели основание оплакивать его гибель, ибо, не говоря уже о его отличных и приятных качествах, он всеми силами споспешествовал достижению мира: он и герцог Ларошфуко, чтобы облегчить его заключение, отказались от выгод, которых Принц должен был добиться для них своим соглашением. Но смерть одного и ранение другого предоставили испанцам и друзьям г-жи де Лонгвиль ту свободу действий, которой они так желали для завлечения Принца. Они больше не опасались, что их обращенные к нему предложения перебраться по Фландрию встретят с его стороны отказ. Они пообещали ему удовлетворить все его пожелания, и, очевидно, даже г-жа де Шатильон стала ему представляться не столь привлекательной, лишь только отпала необходимость бороться за нее с достойным его соперником. Тем не менее сперва он мирных предложений не отклонил, но, желая принять необходимые меры на случай, если война все же продолжится, предложил герцогу Ларошфуко возложить на него обязанности, которые ранее выполнял герцог Немур, но, поскольку тот не мог их нести из-за своего ранения. Принц передал их принцу Тарентскому.

Париж был в то время раздираем распрями, как никогда: {52} двор что ни день подкупал кого-нибудь из парламентских и в народе; побоище в ратуше повергло всех в ужас: армия принцев не решалась выйти в открытое поле, а ее пребывание в Париже усиливало всеобщее озлобление против Принца, и его дела дошли до столь плачевного состояния, какого ранее еще не бывало, когда испанцы, равно желавшие воспрепятствовать как падению, так и возвышению Принца, чтобы до бесконечности длить воину, вторично послали к Парижу герцога Лотарингского во главе значительных сил с задачей остановить королевскую армию. Он даже окружил ее в Вильневе-Сен-Жорж и сообщил в Париж, что заставит ее сразиться или уморит голодом в ее собственном лагере. Эта весть обнадежила Принца, который поверил в такой исход этой битвы и в то, что он намного улучшит его положение, хотя, говоря по правде, г-н де Тюренн никогда не терпел недостатка в съестных припасах и располагал полной свободой отойти в Мелен и уклониться от боя; и, в конце концов, он беспрепятственно туда удалился, когда герцог Лотарингский отбыл в Париж, {53} а Принц болел затяжною горячкой.

В дальнейшем отряд, которым командовал граф Палюо, овладев Муроном, {54} присоединился к армии короля. С самого начала войны граф Палюо с немногочисленными войсками держал в осаде маркиза Персана; но после того, как болезни обессилили защитников города, на него пошли приступом и взяли его, столкнувшись с менее стойким сопротивлением, чем подобало ждать от столь отважных солдат, затворившихся в крепости, которая была одною из лучших и мире, не будь у них недостатка во всем. Эту потерю Принц должен был ощутить тем острее, что отчасти был и сам в ней повинен, ибо ничего не предпринял, чтобы выручить осажденных, хотя и мог это сделать в то время, когда королевская армия стояла возле Компьена, и ему нередко бывало довольно легко оказать помощь Мурому, а между тем его войска, разоряя окрестности Парижа, только усиливали ненависть, которую он к себе вызывал.

Не был он удачливее, да и служили ему не лучше также в Гиени: нелады между принцем Конти и г-жой де Лонгвиль, усилив распри в Бордо, явились удобным предлогом для всякого, кто хотел отмежеваться от Принца. Некоторые города, например Ажен, открыли ворота войскам короля, а народ Периге пронзил кинжалами своего коменданта Шанло и прогнал прочь гарнизон Вильнев-д'Аженуа, где укрылся маркиз Теобон, оказался единственным городом, решившим сопротивляться, и он проявил при этом такую доблесть, что графу Аркуру пришлось снять осаду. После этой небольшой неприятности граф недолго оставался в Гиени, то ли потому, что и в самом деле не доверял двору, или, может быть, так как решил, что, утвердившись в Бриссаке, Филиппсбурге и Эльзасе, сможет там заложить для себя основы уверенного и независимого положения, и, отбыв из своей армии, как человек, опасающийся ареста, со всей возможной поспешностью направился в Филиппсбург.

Тем временем болезнь Принца усиливалась, и хотя она была очень тяжелой, все же не повела к роковому исходу, как это случилось с г-ном де Шавиньи, который в происшедшем между ними крайне резком объяснении заразился от Принца горячкой и по истечении немногих дней умер. Его злоключения, однако, не окончились вместе с жизнью, и смерть, которая должна класть предел всякой злобе, оживила ее, казалось, в его врагах. Ему вменили в вину едва ли не все, какие только можно представить себе, преступления, его обвинили даже в том, что за спиной Принца он выслушал предложения, сделанные ему двором через аббата Фуке, и пообещал склонить Принца пойти на уступки в тех пунктах, от которых тот никоим образом не должен был отступаться. А между тем достоверно известно, что г-н де Шавиньи свиделся с аббатом Фуке по распоряжению самого Принца, Пустили по рукам и списки с перехваченного письма аббата Фуке, в котором тот сообщал двору, что Гула намеревается убедить Месье отделиться от Принца, если тот не примет предлагаемые ему условия мира, а поскольку Гула находился в полнейшей зависимости от г-на де Шавиньи, то и на последнего пало подозрение в том, что он был причастен к этим переговорам и одновременно предавал Принца и двору, и герцогу Орлеанскому.