Мемуары
Шрифт:
Тем летом, между заплывами, я работал над первым вариантом пьесы «Лестница на крышу»и наслаждался долгими разговорами с другим молодым писателем, которого условия военного времени незадолго до этого вынудили покинуть свое жилище на Таити. Мы лежали в соседних гамаках на веранде, пили ром-кокос и говорили, говорили, пока в наших пронумерованных комнатах не становилось достаточно прохладно, чтобы идти спать.
Мексиканские мальчишки поймали игуану, привязали под верандой, чтобы подкормить и потом съесть — но никто не смог ее зарезать.
Чек (в счет будущих процентов) от Театральной гильдии
Кип умер, когда ему было двадцать шесть. Это случилось, когда я разорвал мои профессионально бесплодные отношения с МГМ, побывал в Сент-Луисе, засвидетельствовал смерть любимой бабушки во время праздника Богоявления и только-только вернулся в Нью-Йорк.
Зазвонил телефон, и в трубке раздался голос некоей истерической дамочки: «Кипу осталось жить десять дней». За год до этого мне сказали, что Кипа успешно прооперировали по поводу доброкачественной опухоли мозга, и поэтому я выслушал ее сообщение в состоянии шока.
Он лежал в Поликлинической больнице возле Таймс-сквер.
Вы знаете, как любовь снова взрывается в сердце, когда вы слышите, что любимый умирает. Дональд Уиндэм поехал со мной в больницу, я боялся ехать один. Когда я вошел в палату Кипа, нянечка кормила его с ложки размоченной курагой. Никогда до этого он не казался мне таким красивым, хотя сироп тек у него изо рта. Его жена тоже была там. Они спокойно обсуждали планы путешествия поездом на Западное побережье.
Казалось, сознание Кипа такое же ясное, как его голубые славянские глаза.
Но видел он очень плохо.
— Тенн, сядь здесь, чтобы я мог тебя видеть.
(Поле зрения, как мне кажется, всегда очень сужается при раке головного мозга.)
Я сидел там, а он расспрашивал меня о жизни на побережье.
Мне все время хотелось вскочить из своего угла и обнять его, но я соблюдал ритуал напускного лицемерия.
— Когда мне в прошлом году вырезали опухоль, кажется, в мозгу остались швы, отсюда задержка с выздоровлением.
— Правильно, — сказала жена, как будто соглашалась с маленьким ребенком.
— Как только швы рассосутся, со мной все будет в порядке.
Но его глаза говорили противоположное этому недостойному лепету.
— Все было хорошо, пока я не начал спотыкаться на улице.
— Ты больше не будешь, — сказала жена.
— Кип устал, — это уже нянечка.
Я встал, подошел к нему, но он не смог найти моей руки — я сам взял его за руку.
Выйдя из больницы, мы с Донни прямиком отправились в ближайший бар.
Выпив, я пошел в японский магазин, купил Кипу чудесный халат кремового цвета и на следующий день привез ему.
— Никаких посетителей, — сказали мне у дверей. Внутри стояла мертвая тишина.
— Хотя бы оставить можно?
Жена, которую тоже не пустили в помертвевшую комнату, кивнула и взяла пакет.
Брат Кипа прислал мне из Канады его снимки, запечатлевшие его позирующим скульптору, и они хранились в моем бумажнике двадцать семь лет. Исчезли они оттуда таинственным образом в середине шестидесятых.
Кип, ты живешь в моем сердце, перенесшем многое. Каким ты был чистым
Я рассказывал, что когда девушка, оказавшаяся сестрой Элен Данди, приехала в Провинстаун забрать тебя тем летом, я был на балконе, готовился к отъезду… и запустил в нее своим ботинком; я не попал в нее, но не умышленно?..
Впервые я встретил Таллулу Бэнкхед тем же летом в Провинстауне, перед поездкой в Мексику. Она была первой актрисой, о которой я подумал в связи с «Битвой ангелов», на постановку которой тогда надеялся, но она играла в пьесе Пинеро, насколько я помню, в театре Денниспорта. Я на велосипеде ездил туда из Провинстауна, чтобы увидеть ее игру, игра была сказочной, она была красивой, и я еще больше убедился, что именно она должна играть главную женскую роль в «Битве». Я пошел за кулисы и был представлен ей. Она была само очарование и сказала, что будет рада прочесть пьесу. Однако, с этих пор я больше ничего не слышал от нее про пьесу. Я рад — из-за самой Таллулы — что она не попала в «Битву ангелов»,и мне жаль бедную Мириам Хопкинс, потому что она влипла. Это был провал, конечно, и бедняжке Мириам пришлось вынести главный удар — как и мне.
Позже Таллула всегда производила на меня впечатление своей честностью, бесшабашностью и бесстыжестью. Это те качества, которые я всегда обнаруживал у южных леди — настоящих сук, если называть их своими именами. Таллула была настоящей сукой — в элегантном смысле слова. Так, она не желала прерывать беседу для отправления естественных надобностей, и если разговор со мной занимал ее, и ей надо было отдаться зову природы, она просила проводить ее в туалет и посидеть с нею на краешке ванны, пока она завершала свой рассказ, откликаясь на зов природы. Это меня не шокировало, скорее нравилось — прямотой и отсутствием смущения. Этими же качествами обладала и Анна Маньяни. Можно сказать, что Анна Маньяни тоже была южной леди — поскольку она была с Юга Италии. Я не люблю чересчур приличных леди — за исключением моих сестры и матери. Они обе были жертвами избытка приличности, но, естественно, мне легче иметь дело с теми женщинами, которые не только допускают свободный образ жизни, но и предпочитают вести его сами — опять же, за исключением моей сестры.
Никто и никогда не знал Таллулу Бэнкхед. По крайней мере, никто не написал о ней так, чтобы открылась истинная сущность ее природы. Таллула не была сексуальным животным. Секс вообще не имел ни малейшего значения для нее. Она была нарциссом, одной из величайших юмористов нашего времени и одной из умнейших людей, которых только мне довелось знать.
Я хочу рассказать вам, как в Бостоне закрывали предназначенный для Бродвея спектакль, и поведать о щедрости некоей нью-йоркской продюсерской фирмы, в те годы наиболее процветающей в американском театральном мире и наиболее престижной. А впрочем, стоит ли вообще распространяться о ней, ведь ныне живущим членам этой фирмы теперь все равно. Это была Театральная гильдия, пьеса — конечно, «Битва ангелов», а происходило все это на Рождество 1940 года.