Мемуары
Шрифт:
Прошу не забывать, что хотя я и способен быть нечестным, однако делаю это не умышленно. И никогда не позволяю себе этого в своих работах — никто, наверное, не знает, кроме Элиа Казана, сколь отчаянно много они значат для меня, и, соответственно, как необходимо обращаться с ними (точнее, с писателем, их написавшим) — со всей возможной симпатией.
Весна 1946 года выдалась просто ужасной, и мне пришлось принять все это прямо и просто.
Уже в начале мая в Новом Орлеане стало невыносимо жарко. Я стал подумывать о холодных нагорьях Нью-Мексики, где когда-то познакомился с Фридой Лоуренс, Дороти Бретт, Спадсом Джонстоном и Уиттером Биннером, и где начал пьесу о Лоуренсе, прочитав собрание его писем, изданных Олдусом Хаксли. По-моему, письма — величайшие из произведений Лоуренса,
Я решил вернуться в Таос [34] . встретиться со всеми близкими к Лоуренсу людьми, подышать чистым горным воздухом. К несчастью, мне захотелось добраться туда на машине, в то время как мои друзья выбрали поезд. Я пошел в магазин подержанных автомобилей, и какой-то торговец с бегающими глазками — наверное, родственник сегодняшнего президента — продал мне фуфло. Этот хлам имел вид свежепокрашенного черного «Паккарда» с открытым верхом. Выглядел он здорово. Но не успел я проехать и половину дельты Миссисипи — я намеревался заехать в Сент-Луис, навестить родителей — как он сломался в первый раз. Вода из радиатора выкипела, и машина остановилась посреди дороги. Радиатор мне починили, и я добрался до Сент-Луиса. Помню, отец вышел посмотреть на мою спортивную машину и в сомнении покачал головой.
34
Дон-Фернандо-ди-Таос, городок в центре штата Нью-Мексико, одно из первых поселений европейцев в Америке.
— Мне не кажется надежной эта штука, — заметил он. И был прав. Но в Сент-Луисе случилось другое. Вечером, после сильного приступа диареи, я почувствовал острую боль в животе.
Состояние у меня было тревожное, но я надумал с утра продолжить свое путешествие в Таос, поэтому не стал обращать внимания на сильные боли, и после завтрака отправился в путь.
Боли не утихали, хотя сила их менялась, весь следующий день и всю ночь. А потом, невдалеке от одного из оклахомских городков, под капотом моего автомобиля что-то начало стучать все громче и громче, машина остановилась и наотрез отказалась двигаться с места.
На попутке я добрался до города и попросил механика местного гаража забрать машину в ремонт.
Потом я снял номер в одном из отелей. Мои боли стали к этому времени не только ужасными, их очаг располагался довольно странно. При каждом шаге стреляющий удар боли отдавался в уретре, и это была самая страшная боль, какую я испытывал в жизни. Я направился к местному доктору, который сказал, что у меня, по всей видимости, острый аппендицит, который и вызывает боль в члене. Он велел мне немедленно отправляться в больницу в Уичито, штат Канзас.
Следующим утром я последовал его совету, и дневным автобусом отправился в Уичито, лег в больницу, где подвергся тяжелейшим испытаниям. Они тоже поставили диагноз — аппендицит, но продержали меня несколько дней, проводя рентгеновские исследования. Я заметил, что доктора все время перешептываются. Когда я, в своем больничном халате, ожидая очередного обследования, приближался к ним, они замолкали. Мне говорили, что у меня хроническое воспаление аппендикса. Дня через три меня отпустили. Я вернулся в тот город в Оклахоме, где моя машина уже встала на постоянный прикол в гараже. Владелец гаража — самый отъявленный сукин сын из всех подобных, кого я только знал в жизни — а я за свою жизнь немало повидал сукиных сынов с багровыми затылками — заявил мне, что подшипники сгорели, и он не может сказать, когда он их заменит.
Следующим утром мне пришлось отправляться в Таос на поезде.
Приехал я туда вместе со своими болями. Только они стали еще хуже. Мой друг снял для нас дом, но я не мог спать, и у меня не было никаких болеутоляющих или успокаивающих таблеток.
На
Дело было вечером. Мой друг сидел в больнице вместе со мной и составлял за меня завещание, пока молодые доктора брили мне лобок перед операцией. Завещать мне было нечего, кроме рукописи « Битвы ангелов», и я завещал ее моему другу. Он взял завещание и порвал его на кусочки. (Ему свойственны моменты великого стиля — это был один из них.) Меня укатили в операционную. Когда мне дали эфир, возникло полное ощущение смерти. Я все пытался сорвать эфирную маску с лица и закричать: «Я умираю, я умираю!»
Пришел я в себя в палате. Монашенка, которая была больничным патологоанатомом, весело суетилась по палате. Она сообщила, что я провел на операционном столе несколько часов.
— Какое-то время ты еще можешь пожить. Конечно, все мы умрем от чего-нибудь — раньше или позже.
Когда в палату пришли молодые доктора, я сказал им, что мне сообщила патологоанатомша — что я должен умереть. Они очень на нее рассердились и задали ей хорошую головомойку. Вскоре она примчалась ко мне в палату и прокричала: «Мне все равно, что там у вас, меня это не касается!»
Доктора проинформировали меня, что мне удалили Maecles Diverticulum тонкой кишки (медицинский раритет), в котором содержались панкреатические ткани и который должен был вот-вот лопнуть, из-за чего у меня и было такое количество белых кровяных шариков.
Через несколько дней меня выписали из больницы без всяких болей, и я встретился с Фридой Лоуренс.
Ей захотелось взять меня с собой на ранчо Лоуренса, в горы, и мы поехали. По каким-то причинам — из-за высоты, наверное — я жутко развеселился. Мы остановились в придорожной кантоне и купили большую бутыль вина. Мы пили, смеялись, поднимались все выше в горы, и тут внезапно я почувствовал, что задыхаюсь: «Пожалуйста, останови машину, я не могу дышать!» Я вышел, встал под сосной, но продолжал задыхаться. Мы были на высоте примерно две тысячи семьсот метров — и нам пришлось стремительно спускаться вниз. Выглядело все это, как сцена погони в каком-нибудь кино. Фрида вела машину, как на пожар, а я продолжал пить вино и бороться с собственным дыханием, Мы прямиком направились в больницу. Один из врачей сказал: «Что вы, вам нельзя подниматься на такую высоту — с вашим сердцем и после семичасовой операции!»
Я никогда никому не рассказывал о том, что пережил той весной 1946 года. Это было началом почти трехлетнего периода, во время которого я считал себя умирающим. Я настолько был убежден, что умираю, что когда Билл Либлинг (в Нью-Йорке) посоветовал мне купить новый костюм, я сделал это с большой неохотой, так как считал, что за оставшееся мне время не успею его сносить.
Когда я той весной впервые вернулся в Нью-Йорк мой дорогой друг профессор Оливер Эванс устроил для меня двухэтажную квартиру, где в одиночестве жила некая пожилая леди. Эта пожилая леди, с которой мне пришлось вместе жить, занимала очень высокое положение в обществе, была богата, но больна и одинока, все ее окружение составляли только слуги. У нее было странное развлечение, или хобби — вырезать из газет и журналов все, что она могла найти о сенаторе Джозефе Маккарти, которого она считала главой святого крестового похода против большевистского террора в Штатах. Вторым ее развлечением были танцы в своей гостиной и обеды или ужины в эксклюзивном клубе. Мы любили обедать и ужинать с ней, но всегда оба смущались ее послеобеденного предложения: «Потанцуем?». Она была так больна и так худа, что танцевать с нею было все равно, что танцевать со скелетом в шелках. Она постоянно твердила, что доктора ничего не находят у нее, «кроме небольших швов после операции». Ее странности были так трогательны.