Мемуары
Шрифт:
Ближе к полудню меня выпустили из КПЗ и сказали, что прежде чем мне вернут автомобиль и позволят продолжить путь, я должен сдать экзамен на права. Мне дали кипу экзаменационных бумаг — ничего в жизни, кажется, я не изучал с таким усердием. Чудом я сдал экзамен и был отпущен на законных основаниях.
Почему-то мне не разрешили внести залог за рыжеволосого юношу. Пришлось оставить его в джексонвильской КПЗ — Бог знает, что ему там пришлось вынести.
С правами и работающими задними фонарями я продолжил свое путешествие до Нового Орлеана, где дедушка наслаждался
Сколько всяких пустяков можно напихать в описание одной единственной жизни… а между строчками остается многое, действительно заслуживающее воспоминаний. На поверхность ясно всплывают какие-то простые истории, а важное остается в туманной глубине памяти… Да и это «ясно» — весьма относительно…
7
Объявили, что сегодня я появляюсь в «Предупреждении малым кораблям», и одновременно Хелен Кэррол заменяют очень одаренной актрисой по имени Пег Мюррей — Билл Хикки назвал ее лучшей в своем деле, хотя вне пределов своей профессии она мало известна.
Очень волнительно видеть одаренную актрису, которая после короткой подготовки играет очень ответственную роль Леоны; видеть, как мы все поддерживали ее, прикрывая, как могли, возможные «проколы», и любя ее — как должны любить друг друга все актеры в критических ситуациях — если в мире вообще есть любовь, в чем я не сомневаюсь. Любовь есть и в этом мире, и даже в актерской профессии, любовь, которая может выдыхаться за кулисами, но — в виде сотрудничества — почти всегда присутствует на сцене, особенно когда пьеса подвергается опасности в момент ввода новой звезды, не получившей достаточно времени на репетиции.
Это волнительно — и прекрасно.
Помню письмо от Брукса Аткинсона, полученное мной в то время, когда он перестал быть театральным критиком в «New York Times».
Я был на Западном побережье, и оттуда написал ему: «Это мне пора уходить со своей работы, а не тебе, Брукс».
Он мне ответил: «Тебе необходимо продолжать твою иносказательную работу». Я не уверен, что моя работа в то время была достаточно иносказательной, но, несомненно, она должна была быть таковой, и совет был достаточно теплым и сделанным с добрыми намерениями.
Вчера произошли два важных события: одно личное, другое политическое, и очень, очень общественное.
Личным событием был ужин с Розой и с ее во все большей степени раздраженной и раздражающей компаньонкой. Для полного комплекта я привел с собой молодого друга, одаренного художника, одновременно манекенщика и временами — актера.
Мисс Безымянная решила заказать нам столик в «Люхове», прекрасном ресторане в баварском стиле, чуть-чуть моложе, чем само время, и нас самым милым образом посадили прямо под оркестровой эстрадой. Оркестр в баварских или тирольских костюмах — но без единого баварца или тирольца —
Что меня очаровало больше всего — стеклянная крыша, расположенная очень близко к нам, сквозь нее я мог наблюдать за первыми сумерками и за сгущением темноты по ходу ужина — лучше сказать, по ходу кошмарного ужина — потому что Безымянная вспомнила, что она ирландка и немедленно начала унижать моего бедного молодого друга; я не понимаю, как он сдерживался и не отвечал этой ирландской бабе, которая была сильно набравшейся и «тихой», как гремучая змея. Наверное, он наполовину ангел.
Мисс Безымянная начала с того, что назвала всех «молодых» бандой общественных паразитов, кровопийц и дегенератов.
Она объявила, что старые добрые времена прошли окончательно, и в мире не осталось ни достоинства, ни чести.
Мы с моим другом заранее договорились, что когда эта леди начнет демонстрировать свой сучий характер, мы скажем — один из нас другому — что мы сегодня видели в Центральном парке малиновку, и как это необычно — увидеть малиновку в это время года.
Не могу вам сказать, сколько раз нам пришлось упоминать столь необычное время появления этой малиновки и другие необычные явления в Центральном парке, чтобы остудить застольную атмосферу.
В конце концов я не смог сохранить спокойствие, повернулся к Безымянной и сказал: «Давайте признаем — вы стали реакционеркой, а я — революционер».
Тогда она начала говорить о выродках, имея в виду на этот раз и моего друга, и меня. Видите ли, она стопроцентная ирландка, и считает выродками всех, кто не стопроцентный ирландец. Только, увы, ирландского юмора у нее совсем не было.
Когда вечер прошел, я, конечно, стал жалеть ее. Она так погрязла в одиночестве, стародевичестве и в своих архаических «принципах», настолько ханжеских, насколько могут быть ханжескими принципы ее породы.
Трагическая история моей сестры Розы началась за несколько лет до того, как я на три года прервал свое обучение, чтобы поработать в филиале Международной Обувной компании под названием «Континентал Шумейкерс».
Я уже упоминал, что Роза в течение нескольких лет страдала от таинственных желудочных расстройств. Ее несколько раз укладывали в больницу по поводу этих расстройств, но не смогли найти ни язву, ни какую-нибудь иную причину ее болезни. В конце концов ей рекомендовали «поисковую» операцию.
К счастью, наш семейный доктор, блестящий врач, вмешался и сказал моей матери — к ее неудовольствию — что по его мнению (оказавшемуся совершенно точным) Розе нужно психиатрическое наблюдение, поскольку ее желудочные расстройства имеют психическую или психосоматическую природу, и что причины могут быть найдены только при соответствующем анализе.
Можете себе представить, как это поразило миссис Эдвину. Боюсь, что моя дорогая мамаша всю жизнь была истеричкой, кое-как сдерживаемой, а на ее фамильном древе (с обеих сторон — Дейкинов и Оттсов) было немало тревожных случаев психических и нервных срывов.