Мемуары
Шрифт:
Я выдумал это вранье, дабы он не настаивал больше, чтобы я ему сказал о жилище Дамы, о каком я знал не лучше, чем он. Однако, дабы его утешить по поводу моего отказа, я пообещал ему передать этой Даме его признательность за ее доброту. Я устроил его дело двумя днями позже. Я представил его Королю, и когда Его Величество его одобрил, он стал мушкетером, как и желал им быть; но он ненадолго задержался в Роте. Так как он имел достояние и любил свои удовольствия, местная болезнь овладела им моментально. Я был от этого в восторге, потому как время от времени он выражал мне огромное желание повидать так называемую Маркизу де Виртевиль. А это меня вовсе не устраивало, потому как если бы он явился ее навестить, он бы немедленно узнал, что это не было ее настоящим именем. Итак, он мог бы вывести из этого кое-какое подозрение в ущерб своему покою, да и моему тоже. Он мог бы даже заподозрить, якобы я ее любил; а я не желал, чтобы такое случилось, потому как невозможно было уважать ее больше, чем я это делал, и это непременно нанесло бы ей какую-нибудь обиду.
/Совершенно необычное свидание./ Я оказался на свидании, какое она мне назначила, как легко можно рассудить, безо всякой необходимости для меня в этом клясться. С ней была одна из ее подруг, что меня сильно поразило, потому как после того,
Если я был немного раздосадован, увидев двух Дам вместо одной, еще большую досаду во мне возбудил этот комплимент, какого я никак не ожидал. Я даже невольно от него покраснел. Однако, когда я поднялся в карету и пристроился спереди, потому как они обе сидели сзади, та, кто со мной заговорила, сказала мне, если я пожелаю признаться в истинной правде, я соглашусь с ней, что явился сюда, как на верное завоевание; надо бы, — продолжала она, — чтобы я признался ей, якобы я был полностью убежден, будто бы она не будет стоить мне ни малейшего вздоха; вот в этом-то я как раз и заблуждался, скорее, чем поверив, будто бы это не она мне написала; именно она сама это и сделала и пока еще в этом не раскаивалась, хотя такое действие было бы весьма смелым с ее стороны, и даже как бы и невозможным, когда бы у меня сложилось от этого дурное мнение о ее персоне; но она намеревалась столь хорошо исправить этот дерзкий демарш той манерой, в какой она отныне будет со мной обращаться, что я буду обязан частенько говорить самому себе — нет ничего более обманчивого, чем видимость; она мне писала в своей записке, что прониклась уважением ко мне; она признается мне в этом еще и в настоящий момент и даже в присутствии одной из ее подруг; но она мне скажет в то же время, что это уважение никогда не заставит ее сделать что-либо недостойное высокородной персоны, какой она и была, и еще менее персоны, придерживавшейся добродетели, какую она исповедовала; если я был способен к прекрасной страсти, она предложит мне сердце, чьи достоинства я, может быть, оценю, когда узнаю его получше; но если я не был к этому способен, абсолютно бесполезно для нас завязывать хоть какое-то знакомство.
/Совершенство, а не любовница./ Я нашел этот комплимент столь необычайным после полученной мной записки, что если бы я был заядлым читателем романов, я бы тотчас ощутил себя одним из этих героев, с какими во всякий момент случаются приключения, еще более поразительные, чем это. Но так как они никогда не были моим чтением, а кроме того, я был более материален, чем нам описывают этих героев, этот комплимент вовсе мне не был приятен. Я действительно ждал, как она очень здорово сказала, всего лишь наклониться и взять. По меньшей мере, меня подготовила к этому ее записка, не считая того, что я питал к этому достаточную склонность. И предложить мне теперь, как она это делала, закрутить платоническую любовь — было делом, какое никогда и ни в каком виде не было бы мне по вкусу. Тем не менее, так как я был довольно опытен и знал, что женщины, прикидывающиеся обычно самыми добродетельными, частенько оказываются наибольшими кокетками, я отделался от первого впечатления, произведенного на меня ее речами, и сказал самому себе — после того, что она уже сделала, эта женщина не удержит больше свою смелость. Итак, притворившись, будто бы я и есть ее мужчина, и она найдет меня всегда готовым сделать все, что она пожелает, я собирался попросить ее после этого заверения соизволить снять ее маску, когда она предупредила комплимент, какой я хотел было сделать ей по этому поводу. Она сбросила ее сама и сказала мне, делая это, что при таком условии она очень хотела показаться мне, дабы я смог рассудить, ее увидев, достойна ли она каких-либо жертв ради нее.
Она была права, говоря таким образом, и даже веря, что было таким удовольствием ей повиноваться. Это была наверняка одна из самых прекрасных персон света, а ее обаяние, по крайней мере, равнялось ее красоте, Итак, я сделался как бы околдованным при виде ее; отлично это разгадав, она мне сказала, что ей приятно мое изумление, и оно понравилось ей в тысячу раз больше всего, что я смог бы ей сказать, дабы уверить ее, будто я сделаю все, что она пожелает. Ее подруга тоже сняла маску, когда увидела, как мы оба привыкали друг к другу. С этой я был знаком, я часто видел ее в свете, но что до другой, то я просто не знал, где она могла прятаться до сих пор. Поскольку, наконец, хотя Париж и очень велик и даже напоминает большой лес, где встречаются лишь те, кто этого хочет, это хорошо, во всяком случае, только для обычных людей. Но что до высокорожденных особ, то или их видишь в Комедии, или на общественных гуляниях, или при Дворе, или же в Церкви; итак, хотя их и не знаешь сам, тотчас же узнаешь, кто они такие, потому как невозможно, чтобы у них не было интрижки с кем-нибудь, Кто был бы в какой-то близости с ними, или кто не был бы каким-нибудь другом, кто смог бы отдать о них отчет. Однако, оказалось, это я был тому причиной; с тех пор, как она меня увидела, она не показывалась больше ни в каких других местах. Она мне призналась, что, увидев меня однажды в Нотр-Дам, где она была с одной из своих подруг, у кого она спросила, кто я такой, она нашла меня настолько по своему вкусу, что, дабы не лишать себя первых впечатлений, какие она составила обо мне, она не пожелала меня больше видеть; итак, она избегала меня так, как только могла, но это ей ни к чему не послужило; она сделала в конце концов то, что сделала, когда узнала, что мы расстались с моей женой. Она состояла в браке, точно так же, как и я мог в нем быть, и она тоже не была больше со своим мужем. Это был тип какого-то буйнопомешанного, кого вынуждены были запереть в Бастилии из-за его глупостей, без всякой надежды для него когда-нибудь оттуда выйти. Он там действительно и умер, что освободило ее от огромного груза, поскольку не может быть ничего тяжелее, как являться половиной такого человека. Она была из гораздо лучшего дома, чем он, но зато он был намного богаче ее, и ее родители выдали ее за него замуж вопреки ее собственной воле. Она жила совсем недурно в настоящее время, потому как он был заперт, и у нее от него осталась одна дочь. Один укрыл ее от его выходок, от каких ей пришлось немало пострадать до тех пор, пока он не оказался там; другой предоставил ей право распоряжаться всем его достоянием, с каким она делала все, что хотела, без всякой обязанности отдавать в этом отчет — поскольку ей его отсудили, все равно, как если бы она была вдовой, в чем, тем не менее, больше обратили внимание на влияние ее родственников, а не то, что это обычно практикуется.
/Резоны любви./ Наше первое свидание прошло в таком роде, и я прекрасно признал впоследствии, что все, сказанное ею тогда, было выражением истинных чувств ее сердца. В самом деле, хотя она меня любила, если я осмелюсь сказать, до безумия, я никогда не видел такой мудрости посреди такого порыва. Она никогда не позволила мне поцеловать и кончика ее мизинца, и этим обратила меня в такого влюбленного, что просто не знаю, любил ли я кого-нибудь наполовину так, как полюбил ее в самое короткое время. Я люблю ее еще и сегодня все так же страстно, как только возможно любить, потому как ничто не воспламеняет больше, чем добродетель. Я ей, впрочем, еще и бесконечно обязан. Ее кошелек был для меня постоянно открыт, как если бы он был мой, и она ни единого раза не пожелала получить ни отчета, ни расписки. Я совершенно уверен, что она вбила себе в голову, будто бы я на ней женюсь, если моя жена умрет; но так как я не тот человек, чтобы питаться иллюзиями, и я знаю, что у нее еще лучший аппетит, чем у меня, хотя и у меня не слишком дурной, я оставил ее верить во все, во что ей заблагорассудится, не разделяя и наполовину ее слабости. Не то чтобы я хотел сказать, будто я этого не сделаю, если такое случится. Я знаю, что это мне будет доброй удачей со всех сторон. Я знаю, говорю я, жениться на женщине, вроде этой, да мне и не снилось никогда большего счастья.
/Честь командовать Первой Ротой./ Как бы там ни было, ее помощь мне была далеко небесполезна, как я сказал выше, дабы иметь возможность следовать за Месье де Молевриером в том огромном расходе, в какой он вогнал свою Роту. Он пожелал снабдить ее позолоченными камзолами, что стоили, уж и не знаю, сколько денег; и так как было бы несправедливо, когда бы он утер мне нос, мне, кто имел честь командовать отрядом, составленным из самых высокородных людей Королевства, тогда как в его роте не было никого, кроме сволочи, я сделал все, что мог, лишь бы ему в этом помешать. Однако, так как и мне было бы несправедливо разорять моих людей из-за его тщеславия, я пришел на выручку тем, кто были не в состоянии делать все, что требовалось, дабы выглядеть, как другие.
Я делал все это за счет Дамы, кто вместе со мной прониклась нуждой тех, кому мне необходимо требовалось помочь или же решиться подать в отставку. Итак, того, на что претендовал Месье де Молевриер, не случилось; его Рота никак не затмила мою, хотя, правду сказать, ему это легче было бы сделать, чем другому, из-за бешенства, с каким старались к нему попасть, добиваясь милости его брата; и нельзя было вдоволь надивиться тупости тех, кто вот так бросались туда, очертя голову, как если бы они должны были бы чувствовать себя там лучше, оказавшись под командованием брата Министра. Им не хватало разума понять, что как раз из-за этого самого им там будет гораздо хуже, потому как он видел, как весь свет сгибается перед его старшим, он претендовал на то, что тот же свет обязан выкидывать такие же штуки и перед ним самим. Итак, он брезговал общаться с кем бы то ни было, кто не был бы Герцогом и Пэром, или Маршалом Франции, или, самое меньшее, Кавалером голубой ленты. Что до других, то если он с ними и разговаривал, так исключительно со спесивым видом, что наносило ему больше вреда, чем он и не думал, не только в их сознании, но еще и в сознании Его Величества. Потому, если Король и имел какое-то уважение к нему, не следовало бы ему вовсе этим кичиться. Это было самое большее ради почтения к его брату. Он так же точно обходился и со всеми Вельможами, и те терпеть не могли его спеси и его гордыни. Мушкетеры его Роты получили немало унижений из-за него; у большей их части все заблуждения на его счет рассеялись, бешенство поступления к нему длилось не дольше огня в соломе; и когда это дошло до ушей Месье Кольбера, кто в глубине души был не менее надменен, чем тот, но кто вел совсем другую политику, он сделал тому выговор.
/Войны на суше и на море./ Тем временем Король выбрал Генерала, дабы поставить его во главе маленькой армии, какую он пожелал отправить на помощь Голландцам. Это был Прадель, кто завоевал большую популярность по заключении мира. Он почти ничего не сделал с того времени, что бы послужило причиной его выдвижения в командующие; не то чтобы он был способнее, чем кто-либо другой, но потому как Министры постоянно придерживались намерения принизить, как они только могли, высокородных людей. А так как он был не из их числа, они уверились, будто бы он сочтет себя почтенным тем, что для него сделали, никогда не претендуя ни на что большее, а еще сделается и более податливым их воле. Едва его войска соединились с полками Соединенных Провинций, как они отбили несколько маленьких городков, какими овладел Епископ Мюнстера. Воинственный прелат сделался более сговорчивым после этого — он, кто не желал никакого мира прежде, далеко не отказываясь от него с тем же упорством, сам выдвинул этот вопрос на обсуждение. Голландцы прислушались к нему тем более охотно, что они видели, как на них наседали Англичане. Когда их морская армия схватилась с армией противника тринадцатого июня, они потеряли там, по меньшей мере, пятнадцать кораблей вместе с их Адмиралом, кто там же был и убит. Герцог Йорк, кто стоял во главе Англичан, дабы сделать свою победу более полной, атаковал их еще и на следующий день, или, лучше сказать, со следующей ночи; но вице-адмирал Тромп спас остатки флота своей твердостью и благоразумием, в том роде, что с ним не приключилось более крупного поражения.
В остальном, так как это послужило поводом для Англичан проявить такое высокомерие, что они и слышать больше ничего не хотели о мире, Голландцы пошли на множество уступок в пользу Епископа Мюнстера, каких они не пожелали бы предоставить ему прежде. Епископ, со своей стороны, не желая ни в чем разбираться с Королем, перед чьим могуществом он преклонялся, стал готовиться к примирению. Однако это не могло осуществиться сразу, потому как множество вещей надо было урегулировать. Итак, наши войска стали на зимние квартиры прямо в этой стране, и эти народы были столь недовольны таким обстоятельством, что еще более поспешили заключить мир с этим прелатом. Они, впрочем, оказались в какого-то сорта безопасности со стороны Англии, потому как там разразилась столь ужасающая чума, что в одном городе Лондоне от нее уже умерло бесконечное число персон. Правда, именно там она свирепствовала с наибольшей силой; в том роде, что было поверили, будто бы там не останется ни единого обитателя.