Меня зовут женщина (сборник)
Шрифт:
В училище съезжаются участники остальных экскурсий. Вид у них не лучше нашего. Одних заставили идти тридцать километров пешком с рюкзаками. Других чуть не уморили в пустыне Гоби, третьих отравили кумысом. Всю ночь длятся охотничьи рассказы, а потом монгольские музыканты играют вместе с караванными. И грустно расставаться, и так хочется домой, что все время поглядываешь на часы.
Прибегает трогательная Баяртуя и, выслушав мой отчет о поездке, заливается слезами.
– Мне стыдно! Мне стыдно за Монголию! – говорит она, хлюпая носом. – После Эрденета ты не будешь любить монголов!
– Энхе
Я хочу подарить Баяртуе коробку американской косметики, но она отказывается.
– Тебе хорошо, тебе есть что красить. Монгольским девушкам очень хочется красить глаза, но на наших глазах так мало места.
– Баяртуя, а правда, что мы все для вас на одно лицо?
– Правда. Но говорят, что мы для вас тоже. Говорят, что русские не могут отличить монголку от кореянки. Это правда?
– Правда, – сознаюсь я.
– Но ведь это так просто, у кореянок ноги кривые!
– А у монголок?
– У монголок тоже, но не так сильно.
А потом – утренний автобус под дождем и долгое сидение в самолете. Жена какого-то крупного начальника опаздывает, и самолет ждет ее три часа. Я сижу рядом с социологом из Берлина и спрашиваю:
– Как тебя зовут?
– Меня зовут Фриц, но мама называет меня Фричик.
– Лена, Миша! Я нашла «фричика», настоящего фричика! – кричу я на весь самолет. – Скажи, Фричик, что ты думаешь о нашем опыте социальной скульптуры?
– Я думаю, что он достаточно точно отражает взаимопроникновение трех культур на сегодня. Евразию нельзя сделать одним домом, только загрузив в поезд деятелей культуры и продекларировав «новую нравственность». Даже сам этот поезд нельзя сделать одним домом. Я очень многому научился в поездке. А ты?
– Я научилась всему.
И когда самолет садится в Иркутске, я, Лена и Миша начинаем истерически вопить:
– Урра! Россия! Урра! Родина!
…И караванцы удивленно смотрят на нас и на всякий случай улыбаются…
27. 07. 93
Уроки Европы
– Ну, какая же она, твоя Армения? – взвился я.
– Армения – моя родина.
– Ты прав. Но не моя же! Я не могу так написать!
– Зачем же ты пишешь?
– Но я же очерк пишу! Не стихи, не рассказ. О-черк. Путевые заметки. Заметки чужого человека. Заметки неармянина. 0-черк, понимаешь?
– А очерк по-армянски знаешь как?
– Нет…
– Акнарк. А «акнарк» по-русски знаешь что?
– ???
– Намек.
Поезд по-советски грязен, и проводницы, несвежие чумички со стукачной выслугой на лице, носят по купе влажное белье.
– Посуше нет? – интересуюсь я, полагая, что европейский железнодорожный билет защищает от прелестей родимого сервиса.
– Можете совсем не брать.
– Как я на мокрое белье зимой положу детей?
– Я сама на таком сплю.
– Не трогай ее, – говорит муж. – Она мигнет таможеннику в Бресте, и нас толком досмотрят.
– И пусть досматривают, мы ничего, кроме детей,
– Конечно, не везем, только всю дорогу до Голландии ты будешь складывать вещи обратно, а мы хотели выйти раньше.
У мужа большой гастрольный опыт, и мне не остается ничего, кроме развешивания простыней в купе. Мы сидим под белыми бельевыми флагами в пыльном вагоне, летящем к свободе, и светлые мордашки детей, изъятых посреди учебного года, кажутся нам реликвиями, вынесенными с поля боя. И так неинтересно думать про все, что наполняло предыдущие тридцать два года, то есть про себя, потому что тигр, как известно, состоит из переваренного барана. И слово «Брест», где меняют колеса, означает начало бытия, и фраза приятеля, отвозившего нас на вокзал, еще хлопает крыльями. «Тысячу раз аморально жить в такой стране, аморально поддерживать ее своим телом, аморально растить в ней детей». Сыновья же, «аморально» прожившие свои двенадцать лет, без всякого пиетета перед фактом поездки бьют друг другу морды на верхней полке.
– Петя, Паша, вы хоть понимаете, что мы едем за границу? – возмущаюсь я.
– Понимаем, – говорит один. – Но он первый начал.
– А пусть не врет, – говорит другой. – Эта полка вообще моя.
Я засыпаю, как девушка во дни святочных гаданий, и перебираю слова: Варшава, Берлин, Амстердам, Лондон, как имена женихов. Господи, я увижу все это! И никто на настоящий момент уже не может мне помешать!
Советскому человеку, едущему в поезде в Англию, трудно прочитать железнодорожный билет до конца. Информация о том, что по пути следования он может выйти из поезда в течение двух месяцев столько раз, сколько ему заблагорассудится, воспринимается им так же символически, как лозунги «миру мир» и «экономика должна быть экономной».
– Вот же у вас написано, – тыкаю я пальцем в розовые билеты попутчиков.
– Да кто же нас в Польше выпустит, когда мы едем до Англии? – обижаются они.
– А кто же именно вас не выпустит?
– КГБ, – говорит пожилая женщина с завидной твердостью.
– Мы уже несколько часов едем по Польше, – напоминаю я. – Здесь нет КГБ.
– КГБ есть везде, – грустно говорит ее муж. – Я бы и вам не советовал.
Под неодобрительные взгляды мы выгружаемся в Варшаве на элегантном вокзале, шуршащем эскалаторами и польской речью. Когда-то муж привез из польских гастролей фразу «Границу между СССР и Польшей легче всего распознать по женской осанке». Никакой такой «осанки» я не вижу. Нормальные светловолосые славянки, и тряпки те же, что и на наших, и манеры вполне социалистические.
Может, при Пушкине полячка и была «хороша и бела, как сметана», но с тех пор либо миф поизносился, либо все лучшее вывезли. И уж вовсе нет той скученности красоток на один квадратный километр, которым так сильна Москва. Поляки вообще совсем другие. Лица у них собранней к центру, в среднем они взрослее русских, тут и по Льву Гумилеву считать не надо, и так видно. Русские в массе красивей, как дети в массе красивей взрослых. Распахнутость и расставленность глаз как специфика русского типа лица, не уничтоженная даже семидесятитрехлетней селекцией, становится очевидной, только когда переезжаешь границу. В физиогномике она по-прежнему считается признаком искренности и импульсивности.