Меняю курс
Шрифт:
Нас ждал губернатор. Его вид поразил меня. Он носил такую же, как у Мориса Шевалье{74}, шляпу канотье, но очень старую. Хотя я уже не помню всех деталей его одежды, но она меньше всего подходила для губернатора Сахары. Однако еще больше нас удивил вид 30 или 40 солдат форта. Только половина из них имела форму. Остальные - в фетровых [142] шляпах или картузах, альпаргатах, блузах или пиджаках производили странное и убогое впечатление. Это были крестьяне или рыбаки с Канарских островов, по какой-то причине отправленные сюда без формы.
Губернатора звали Ромераль. Его отца, губернатора Бильбао, убили анархисты. Ромераль провел меня в кабинет, где объяснил причины нашего вызова. Три дня назад он ехал на небольшом грузовике со своим секретарем и слугой-негром на маяк, находившийся в четырех километрах от форта. Вдруг раздался залп. Одного из сопровождавших убили, но шоферу удалось довести машину до форта. Немедленно были приняты меры для отражения предстоящего нападения, считавшегося неизбежным. Губернатор сообщил, что, по сведениям, полученным из достоверных источников, местные племена концентрируются в окрестностях форта с намерением атаковать его. Это явится началом общего наступления. Он был уверен в точности своих сведений и сообщил о них в министерство, которое и решило послать нас на помощь. В тот же день мы совершили разведывательный полет, но не увидели ни одной живой души в радиусе пятидесяти километров. Как стало известно позже, нападение на грузовик было простой попыткой ограбления, совершенной четырьмя арабами, не предполагавшими, что губернатор может ехать в грузовике. Они хотели захватить продукты, доставляемые каждые 15 дней на маяк.
Жизнь в Вилья-Сиснерос была значительно приятней и разнообразней, чем в Кабо-Хуби. Его великолепный аэродром в те времена являлся, несомненно, одним из лучших. Поле в несколько километров длиной, с совершенно гладкой и твердой, как цемент, поверхностью; сильный ветер, дувший всегда в одном направлении, - все это идеальные условия для взлета тяжело нагруженных самолетов.
Мы приступили к воздушным съемкам полуострова и время от времени производили разведку в глубь материка. Все необходимое, включая воду для людей и машин, привозили из Лас-Пальмас на пароходе, совершавшем рейсы: Канарские острова - Кабо-Хуби - Вилья-Сиснерос - Агуэра. Вода строго учитывалась и охранялась - у резервуара всегда стоял часовой, ибо каждый литр воды ценился на вес золота. В пустыне не было такой добродетели, которая помогла бы устоять против бутылки столь драгоценной жидкости. Вначале я не учел этого, и нам опорожнили хранилище с двухмесячным запасом.
Постепенно мы начали привыкать к новому месту. В окрестностях форта жило довольно много местных жителей, [143] с которыми летчики быстро установили контакты. Наш быт не мог быть ни слишком веселым, ни очень комфортабельным, но мы постарались сделать его достаточно терпимым.
Вилья- Сиснерос имел свои положительные качества, которыми мы научились пользоваться. Одно из них -несметное количество рыбы. Именно за неисчислимые рыбные богатства полуостров назвали Золотой Рекой. Во время прилива в фиорд входили огромные косяки отличной рыбы. Когда же прилив спадал, почти вся она оставалась в заливе. Я не раз видел там стаи больших креветок. Жители выбирали их ковшами, горшками и всевозможными черпаками. Однажды я приехал в Вилья-Сиснерос на пароходе. Когда корабль вошел в залив, нам показалось, что он плывет по чему-то твердому - его нос отбрасывал рыбу, как плуг землю.
Каждый день перед обедом мы купались в фиорде и принимали солнечные ванны. Когда приближался час второго завтрака, кто-нибудь из офицеров брал ружье, взбирался на камень и делал два-три выстрела в воду. Немедленно всплывали три или четыре большие рыбы. Их относили повару. Ежедневно подаваемую нам к столу рыбу всегда добывали таким способом. Так же ее ловили и для солдатской кухни.
Вторая достопримечательность Рио-де-Оро - изобилие ракушек и прочих морских животных. Мой рассказ может показаться преувеличением, но эти чудеса существовали на самом деле, и не только в нашу эпоху, но еще задолго до нее на протяжении сотен тысяч лет, ибо полуостров, на котором находится Вилья-Сиснерос, состоит из окаменелых морских животных. Море, всегда беспокойное в этом месте, непрестанно ударяясь о крутые берега, подмывает их и отрывает целые куски. Здесь можно найти огромные окаменелые раковины, более твердые, чем скалы полуострова Рио-де-Оро. Во время отлива на берегу можно набрать сколько угодно самых различных морисков{75}, не опасаясь, что их запасы истощатся. До нашего прибытия местные жители не подозревали, что этих животных можно употреблять в пищу. Съедобные ракушки устилали берега на многие километры, а на пляжах фиорда имелось такое изобилие маленьких раков, что, когда кто-нибудь неожиданно появлялся там, казалось, весь пляж движется к морю: тысячи ракообразных, почувствовав чье-либо присутствие, устремлялись к воде. [144]
Наши обеды всегда проходили несколько торжественно. В придачу к морискам мы имели самые хорошие вина, ликеры, пиво, которые заказывали в свободном порту Лас-Пальмас по смехотворно низким ценам. Иногда мы съедали такое количество моллюсков, креветок и т. д., что, беспокоясь за своих офицеров, я обязывал их принять в качестве противоядия по бутылке молока. Но я не помню ни одного случая отравления морисками.
* * *
В Вилья- Сиснерос мы столкнулись с явлением, необычайно поразившим нас. На аэродроме под руководством лейтенанта инженерных войск производились работы, на которых были заняты негры и несколько арабов. Но у кассы, где выдавали зарплату за неделю, я не встречал ни одного негра. Деньги получали незнакомые мне арабы. Лейтенант объяснил, что эти люди -хозяева негров. Каждую неделю они приходят получать деньги, заработанные их рабами (так повелось с самого начала работ, и губернатор знает об этом). Я был поражен и тотчас же отправился к Ромералю. Выслушав меня, он ответил, что это весьма деликатная проблема. В этой части пустыни существует такой обычай: негры, только потому, что они негры, - рабы, как в нашей, так и во французской зоне. И ничего с этим поделать нельзя, в инструкции приказано оставить все так, как есть. Я заявил, что не согласен с таким положением и по крайней мере на нашем аэродроме не допущу подобного варварства. Моя реакция была стихийной, но у меня ни на мгновение не возникло сомнения относительно правильности моих поступков. Я переговорил с офицерами эскадрильи, и мы решили, что оплата будет производиться персонально тем, кто работал, и, если за ней не придут сами негры, ее не получит никто. Договорились также проследить, чтобы при нас арабы не обращались с неграми, как с рабами. Хотя эти меры в отношении столь безобразного явления, с которым мы столкнулись, могут показаться наивными и незначительными, они свидетельствовали о заметном росте нашего сознания. Мы возмущались беззаконием и не на словах, а на деле готовы были бороться с ним, что и доказали спустя несколько месяцев. Мы выполнили свое решение - выдавать деньги тем, кто их заработал. Правда, наши усилия оказались малоэффективными. По субботам, когда неграм выплачивали зарплату, хозяева ожидали их за пределами аэродрома, чтобы сейчас же отобрать ее. [145]
Несмотря на этот выпад против арабов, летчики стали приобретать среди них авторитет. Им нравилось все, что было связано со стрельбой, но особенно сильное впечатление на них производили выполняемые эскадрильей упражнения по стрельбе из пулеметов по заданным целям. Их приводила в восхищение скорость нашего огня и точность попадания. Другим поводом для роста нашей популярности, чем, правда, мы не особенно могли гордиться, была репутация сумасшедших. Арабы вообще относились с большим уважением к юродивым, считая их отмеченными особым знаком аллаха. Славе ненормальных мы были обязаны разным причинам. Во-первых, тем, что ходили почти раздетыми. Для арабов, даже кончика носа не показывавших наружу, это было непостижимо. Во-вторых, они никак не могли понять, зачем мы принимаем солнечные ванны. Но особенно их удивляло, что мы едим устриц. «Едят камни», - с изумлением говорили они. Один араб, хорошо относившийся к нам, рассказал мне, что первыми сведениями, полученными им обо мне, были такие: ест камни, ходит раздетый и работает. Вполне достаточно одного из этих моментов, чтобы запереть самого уважаемого араба в сумасшедший дом.
По вечерам мы усаживались около дома с безветренной стороны, болтали и пили апиритив. Наступало самое хорошее время суток: спадала дневная жара, но еще не чувствовалось неприятной ночной влажности. Однажды после полудня мы увидели бредущую из пустыни группу арабов человек в пятьдесят, в основном женщин и детей, имевших ужасный вид. С разбитыми ногами, с потрескавшимися от жары губами, они выглядели настолько худыми, что были похожи на ходячие скелеты. Арабы подошли к воротам аэродрома и, совершенно обессиленные, упали на землю. Это оказались остатки племени, которое, перекочевывая на другое пастбище, подверглось нападению банды разбойников. Грабители убили и ранили большую часть мужчин, захватили нескольких женщин, рабов, верблюдов с продовольствием, воду и палатки. Те, кому удалось спастись, четыре дня шли по пустыне, не встретив на своем пути ни одного колодца.
Их приход совпал с часом обеда на аэродроме. Через несколько минут несчастные получили кувшины с водой и тарелки с пищей, которые принесли солдаты. Появившийся губернатор застал их за едой. Чаю им дали столько, сколько они хотели, а на десерт открыли самые лучшие из имевшихся на складе банок со сладким. На ночь беженцев разместили [146] в домах арабов, живших в окрестностях форта. На аэродроме о них заботились с такой искренней сердечностью, что губернатор шутя говорил мне: если мы будем и дальше так относиться к своим подопечным, то удвоим колонию.