Менжинский
Шрифт:
— Я принадлежу к партии Ульянова. Но сейчас еду в Англию по поручению французского банка.
— А чем вы докажете, что вы проникли в банк не для того, чтобы взорвать его?
Менжинский берет со стола удостоверение и показывает:
— Вот фирменный бланк, на нем три банковских телефона: позвоните в Париж, вам подтвердят мою благонадежность.
Чиновник вновь рассматривает документы и говорит:
— С такими паспортами во время войны не ездят: по происхождению вы поляк, подданный русского царя. Отметки в паспорте: бельгийская,
Переезд через Ла-Манш. Саутгемптон. Вновь контрольный пост. Англичанин спрашивает скупо. Но все вещи и документы осматривают еще более придирчиво.
«Англичане, — пишет Менжинский Покровскому, — подозрительны, и чуть кто говорит по-английски — его обыскивают, допрашивают об отношении к войне и прочее. Впрочем, всех прощупывают… Надо ждать 3–4 часа в сарае без воздуха, где, правда, разрешено курить».
А что значит это английское «прощупывание», описал другой эмигрант — Д. Страхов, возвращавшийся в Россию тем же путем, в том же 1917 году.
«Голос из-за перегородки:
— Пожалуйста, сюда еще на одну минутку.
Вновь дощатый сарай. Минуту остаюсь один.
Потом входит высокий, как жердь, военный и добродушно спрашивает:
— У вас есть часы?
Я вынимаю и говорю:
— Без четверти восемь.
— Могу я посмотреть их?
— Пожалуйста, — говорю я любезно по-французски с легким удивлением.
Он с непонятным для меня интересом рассматривает мои часы, самые обыкновенные черные часы — их фирму, механизм и даже поднял их крышки.
— Фирма «Лонжин», — приговаривал он, — хорошая фирма. Да. И ход хороший. И оксидировка хорошо положена.
Чиновник кладет часы на полочку.
— А зеркальце у вас есть?
— Зеркальце? — еще больше удивляюсь я. — Есть, — и подаю ему зеркальце.
— Фирма «Шварцман»? Германия?
Я делаю вид, что не понимаю. Он повторяет вопрос по-французски.
— Нет, швейцарская. Купил в Цюрихе.
— В Цюрихе все равно что в Германии… А может, в Германии. А «Шварцман» есть настоящая германская фирма. В запретительном индексе указана. Разве не знали?
— Не знал, — говорю, и зеркальце ложится на полочку рядом с часами.
— А бумажник у вас тоже цюрихской фирмы?..
— А кто его знает… Пожалуй, не союзнический, потому что он очень скверного качества, никогда в нем нет денег.
Бумажник и его содержание исследуется столь же тщательно… и тоже находит свое место на полочке… Я уже не удивляюсь больше и молча подаю вещи в ответ на его новые, уже краткие требования:
— Вашу шляпу.
— Ваш воротничок.
— Ваши манжеты, ваш пиджак, ваш жилет, ваши брюки… ваши ботинки!
Затем кладет руку на плечо, загибает сзади рубаху — не написано ли что на спине,
— Послушайте, — вскакиваю я, — это уже слишком. Что все это значит? Куда унесли мои вещи?.. Почему только меня и его, — показываю за перегородку.
— У вас в бумагах есть пробел, и наш долг отнестись к вам внимательно. А его потому, что он говорит по-английски…»
Вот что значит «прощупать по-английски». Но эта только часть прощупывания. После тщательного осмотра вещей — платье, где надо, подпороли и вновь зашили, каблуки прибили новыми гвоздями — начиналось «прощупывание» словесное.
В отношении Менжинского, судя по его письмам, оно выглядело, видимо, так:
— Сюда, — приглашает появившийся откуда-то военный. И вновь барачное помещение с длинным столом, за которым шестеро военных. В руках одного из них документы Менжинского. Офицер сначала говорит по-английски; но, не получив ответа, переходит на чистый русский язык.
— Извините. Тут у вас в бумагах сказано, что вы учились в духовной гимназии.
— Нет, — настораживается Менжинский. — В России духовных гимназий не было, есть духовные семинарии. Но я в семинарии не учился. Я учился в шестой петербургской гимназии.
— Ах да, я ошибся, тут написано в шестой гимназии. А почему вы учились в Сорбонне, зачем изучали славянские языки? В Сорбонну вы поступили в девятьсот одиннадцатом году, война началась в четырнадцатом, а в Париж вы приехали из Берлина. Как все это объяснить?
— В Сорбонну я поступил не в одиннадцатом, а в девятом году и приехал из Швейцарии, а не из Берлина.
— Извините. Это второй раз в Париж вы приехали из Швейцарии, а первый раз, простите, — офицер смотрит в документ, — не из Берлина, а из Брюсселя. Извините, я ошибся.
И сразу же на английском языке спрашивает:
— Почему так много путешествовали? Швеция, Бельгия, Париж, Швейцария. Снова Париж, Италия, — он листает паспорт, — Париж, Нью-Йорк, снова Италия, опять Париж, Лондон и ни одной берлинской отметки. — И снова переходя на русский язык: — Ведь вы бывали в Берлине?
— Нет. В Берлине я не бывал. А то, что вы говорили о Париже и Лондоне, я не понял.
— Я вас спрашиваю: вы много путешествовали, но откуда брали деньги? Ведь эмигранты живут бедно.
— У меня отец генерал.
— Ваш отец генерал? Он дворянин?
— Да, дворянин.
— Почему Ульянов-Ленин, русский дворянин, поехал через Германию, а другой русский дворянин едет через Англию? Или у вас, у русских дворян, разное понятие о чести?
— Сами союзники виноваты, что заставляют по-разному решать вопросы чести.
Офицер нехотя возвращает Менжинскому бумаги и буркает что-то вроде: «Ваш поезд отходит».
К вагону Менжинского провожают двое военных.
В Лондоне его встретили товарищи и помогли выехать в Эбердин. Оттуда на военном транспорте Менжинский отправился в Берген.