Мэри Роуз

Линк Шарлотта

Дни бессмертия миновали. В доме была смертоносная болезнь, и Фенелла могла думать лишь об одном: «Только не Сильвестр. Господи, смилостивься над нами, не забирай у нас Сильвестра».

Тому, кто был заражен потливой горячкой, сначала приходилось терзаться необъяснимыми страхами, затем он начинал мерзнуть, заползал под одеяло и чувствовал слишком сильную слабость, чтобы подняться. В таком состоянии больной проводил примерно час, а затем по всему телу выступал обильный пот. От боли голова едва не раскалывалась на части, сердце стучало как бешеное, нападала невообразимая

жажда, но больной не мог удержать в себе ни капли воды. И спустя несколько мучительных часов наступала смерть — как избавление, непостижимая для родственников, для которых утром мир был еще целым.

Как и всегда, вечером Лиз начала обход трех стариков и выбежала из комнаты Летисии Флетчер с залитым слезами лицом.

— Она заболела! Несчастная Летисия заболела.

Попытки защитить Лиз были уже бессмысленны.

— Попробуй влить в нее слабого пива, даже если будет плеваться, — посоветовала Фенелла. — От каждой капли ей будет легче. Растирай ей лицо и руки-ноги холодной водой, помогай во всем. Больше ты ничего сделать не сможешь.

Фенелла открыла дверь в комнату своей матери и увидела, что та сидит у окна, пользуясь последним светом угасающего дня, чтобы заняться шитьем.

— Ты себя хорошо чувствуешь? — поинтересовалась дочь.

— Как я могу чувствовать себя хорошо? — тут же принялась причитать мать, как обычно. — Мое единственное дитя живет с мужчиной, который самым постыдным образом женился на другой, а дьяволенок-ублюдок чернобровой Летисии хочет утащить ее за собой в пекло. Погода становится отвратительнее день ото дня, сырость пробирает до костей, а ты спрашиваешь, хорошо ли я себя чувствую?

— Я люблю тебя, — произнесла Фенелла, от облегчения заливаясь слезами. — Сегодня вечером мы не будем накрывать стол внизу, я тебе принесу ужин попозже. Что же касается остального, то погода бывала и хуже, Сильвестр в жизни ничего постыдного не сделал, а мой Энтони — ублюдок не дьявола, а священника, и виноват в этом священник, а не он. Но ты не переживай, я знаю, что ты этого в жизни не запомнишь.

«Я говорю, словно воду лью», — осознала Фенелла. От звука собственного голоса становилось не так страшно. Она осторожно прикрыла дверь и возблагодарила Господа за то, что тот пощадил ее мать. Но что с матерью Энтони? Она умрет, а Энтони нет здесь, чтобы получить ее благословение. Ну да она все равно не благословила бы его. Когда он бывал дома, то заботился о ней, поскольку считал это своим долгом, но она никогда ни малейшим жестом не дала ему понять, что испытывает к нему хоть какую-то толику тепла.

Ей вспомнилось то, что он когда-то рассказал ей о Ральфе: мать не ухаживала даже за своим любимым первенцем, бросив его на попечение нелюбимого ублюдка. Фенелле стало тошно от мысли о двух мальчишках, которые утешали друг друга, чтобы не так бояться смерти, а их потом стравливали снова и снова.

«Почему Летисия Флетчер обманула своего мужа со склочным священником, если не любила его? А если любила, то почему ненавидит ребенка, плод этой любви?»

И тут до Фенеллы дошло. Что, если священник изнасиловал Летисию, как пытались изнасиловать ее приспешники Кромвеля у ворот «Domus Dei»? Быть может, Энтони чувствовал ненависть обоих родителей, потому что был ребенком, родившимся от изнасилования?

«Почему мы должны расплачиваться за то, что родились на свет иначе, чем хотелось нашим родителям? — стучало в голове. Разве хоть у кого-то из нас была возможность выбрать, у каких супругов родиться, какого пола, при каких обстоятельствах?» Она сердито вздохнула и выпрямилась. «Но мы здесь, — сказала она себе. — Привет, гора. Мы — Фенелла Клэпхем и Энтони Флетчер. И пусть мы сто раз были нежеланны в этом мире, мы не позволим прогнать нас отсюда. Ни родителям, ни королевским капризам, не говоря уже о проклятой потливой горячке».

Фенелла открыла следующую дверь и увидела, что священник, обычно сидевший за пюпитром, лежит на полу, свернувшись калачиком. От пота кожа на его лысой голове блестела, из носа шла кровь, а руки сжались в кулаки. Во рту у женщины пересохло. Ей придется ухаживать за этим мужчиной, несмотря на все то, что она о нем знала. Энтони не хотел бы, чтобы его отец, который, как ему казалось, любил его, умирал в одиночестве и без ухода. Эта мысль придала ей сил.

— Я пришла помочь вам, почтенный отче, — произнесла она. — Вы заболели, но есть возможность облегчить ваши страдания.

«Я не брошу твоего отца в беде, любимый. У него будет все необходимое, как если бы ты сам был рядом с ним, и я приму благословение, которое он захочет тебе дать».

Священник умирал тяжелой, мучительной смертью. Не из-за телесных страданий, которые он принимал безропотно, а потому, что мучилась его душа. Фенелла послала за духовником из церкви Святого Фомы, который совершил над ним церковный обряд, но, похоже, легче ему от этого не стало.

— Мальчик мой, — плакал он в залитую потом подушку. — Боже милостивый, мальчик мой.

— У него все в порядке, — говорила Фенелла. — Он едет домой. К вам. Хотя, наверное, уже не успеет.

Отец Бенедикт скрючился и заплакал.

— Наступило время дьявола. Оно его сломает.

— Он крепкий и гибкий. Это очень хорошая смесь. Он справится, почтенный отче.

Лицо священника скривилось в гримасе.

— Если кто-то рожден во грехе, это еще не значит, что он достанется дьяволу, — бормотал он. — Раньше я так и думал, но мой мальчик научил меня, что это не так.

Фенелла сомневалась, что кто-то мог чему-то научить этого упрямого фанатика. Взяла его худые, словно птичьи лапки, руки, погладила их.

— Я хочу увидеть его еще раз. — Священник снова заплакал. — Я хочу сказать ему: будь силен, выдержи время дьявола. На твоих плечах отцовские грехи, но свой путь выбираешь только ты сам. Не сворачивай с прямого пути. Будь так же крепок, как тогда в моем кабинете, — как бы ни искушал тебя дьявол.

Он жалко всхлипывал. Фенелла положила его голову себе на колени.

— Я все передам ему, — пообещала она. — Каждое слово.

— Твои родители грешники, — всхлипывая, бормотал отец Бенедикт. — Но ты настоящий, честный англичанин, которым мог бы гордиться любой отец.