Мэри Роуз
Шрифт:
— Я чувствую тебя, Фенхель. Даже когда тебя нет рядом. Если бы я не чувствовал тебя, то стал бы бродяжничать и убивать людей, поджигать дома и богохульствовать, глядя на небеса.
— Не стал бы, — возразила она. — Но я люблю, когда ты говоришь со мной так, словно я — весь мир.
— Кому же хочется быть миром? Ты — страстная, прекрасная Фенхель Клэпхем.
— Ах, Энтони, душа моя. Стоит мне представить тебя при дворе, как мне тут же видится стайка элегантно одетых дам, которым ты кажешься опасным и неотразимым, но никто из них даже не догадывается, насколько милым ты можешь быть.
— Рад за тебя, — проворчал он. — Стоит мне представить себя при дворе, как я вижу спотыкающегося парня, которому хочется спрятаться под столом и уснуть при первой же возможности.
Фенелла звонко расхохоталась.
— Ну и отлично! Если эти бабы не знают, как не дать уснуть парню из Портсмута, то они сами виноваты.
— Фенхель, — произнес он. — Не дай мне уснуть. — Энтони поднял ее, чтобы она могла сидеть у него на бедрах, вошел в нее и сильными движениями стал возвращать ее к жизни. После этого обнимал ее и укачивал, а потом вдруг спросил:
— Что ты говорила об отце Бенедикте — перед тем, как заболели Лиз и Сильвестр?
— Святые небеса! — воскликнула Фенелла. — Я же давно должна была рассказать тебе об этом. Я пообещала твоему отцу передать тебе его слова. То, что он сделал с твоей матерью, непростительно, и отцовской любви тебе не досталось, но его распирало от гордости за тебя. Он сказал, что ты настоящий, честный англичанин, которым мог бы гордиться любой отец.
Энтони смотрел на нее широко открытыми глазами, в которых не было ни капли сонливости. Намотав себе на палец прядь ее волос, он сказал, глядя ей прямо в глаза:
— Спасибо, что ты не бросила его одного.
— Не балуй меня, — ответила она резче, чем хотелось. — Я давно привыкла, что ты не благодаришь никого, и совсем не обязательно проявлять сейчас хорошие манеры, даже если они тебе поразительно к лицу. Это было для меня честью, сэр. Не стоит благодарности, и я действительно говорю то, что думаю.
Он взглядом погладил ее лицо.
— Мне нужно как следует сглотнуть, — произнес он. — Не то я снова поблагодарю тебя.
Она поцеловала его кадык.
— Фенхель?
— Что?
— Отец Бенедикт сказал тебе, что он — мой отец?
Сначала она хотела утвердительно кивнуть, но потом осознала, что священник этого ни разу не сказал.
— Прямо — нет, — ответила она. — Но я поняла это еще много лет назад.
— Он не мой отец, — заявил Энтони. — Он церковник.
— Святые небеса, Энтони! У церковников бывают дети. Говорят, у Уолси их было пятеро, а папы своих даже признают. Это ведь один из пунктов, из-за которых Кромвель ратовал за роспуск монастырей: все эти разговоры о целомудрии — просто ханжество. Как бы я ни ненавидела слепое разрушение, я считаю, что в этом он прав.
— Отец Бенедикт был другим, — заявил он. — Он говорил, что скорее отобьет мне все, что между ног шевелится, чем позволит мне осквернить женщину.
— Но ведь в этом и заключается ханжество! — возмутилась Фенелла. — Бить детей, а потом уползать в ближайшие кусты.
— Я был уже не ребенок, сокровище мое, — прошептал он ей на ухо самым похабным тоном. — И, как видишь, его угрозы напугали меня примерно так же, как палка донны Микаэлы.
— Тебе тетушка Микаэла никогда не грозила палкой, — с удивлением осознала Фенелла.
— Она считает, что я взрослый. — Усмешка его была такой же похабной, как и его тон. — Я ведь и не называю ее тетушкой.
— Энтони! — Фенелла почувствовала, как кровь прилила к щекам. — Ты ведь не хочешь сказать, что это тетушка научила тебя…
Он опустил веки с длинными ресницами и посмотрел на нее из-под них с сонным и невинным видом.
Фенелла застонала.
— Бедный отец Бенедикт…
— А он ничего об этом не знал, — прошептал Энтони и поцеловал ее в ухо. — Тот, кто не верит в ад, может портить милых девушек и лгать напропалую. А он сам искренне верил в дурацкие сказки про рогатых чертей и вечное пламя. Все те письма, которые он писал епископу Лондонскому, так ни разу и не отправив ни одного, должны были уберечь от этого ужаса души еретиков.
— Ты никогда не пытался переубедить его?
— А что я должен был ему сказать? Что он сам себе придумал весь этот спектакль про ад, так же как и каждый реформатор — своего собственного Бога? Не знаю, Фенхель. Мне показалось, что его красочный ад — лучше, чем ничего.
На это ей было нечего возразить. Она грустно кивнула.
— Ад хотя бы можно себе представить.
— Кроме того, он был убежден, что сможет его избежать, — продолжал Энтони. — Он никогда не рискнул бы оказаться там, и он не был моим отцом. Ребенка женщине сделал бы скорее Сильвестров клавесин, чем этот умудренный годами рыцарь Господень.
— Но ведь он говорил о грехах отцов! Он сказал, что научился у тебя тому, что человек, несмотря на грехи отцов, может идти прямым путем.
— Он был исповедником моей матери, — ответил Энтони, и лицо его помрачнело. — Он знал о ней все, и ее ублюдок наверняка был последним человеком, которого он хотел видеть среди прилежных сыновей своих прихожан. Он принял меня только потому, что того потребовал отец Сильвестра и потому что никто в этом городе не станет спорить с Джеймсом Саттоном.
— А почему тогда ты всегда заботился о нем, как об отце?
— Не нужно меня ни в чем таком упрекать, — заявил Энтони. — Он мне нравился.
Она схватила подушку и бросила в него.
— Мне так хочется понять. И Сильвестру — не меньше.
Он поправил свою подушку, положил на нее руки и спрятал в ней голову.
— Думаю, что не смогу объяснить этого, — произнес он, не поднимая головы и не выглядывая из укрытия.
— Пожалуйста, попытайся.
— Он прикоснулся ко мне, — сказал Энтони, обращаясь слов но бы к самому себе. — Этот привратник небес, которому повсюду мерещились дьявол и преисподняя, совершенно меня не боялся. Колотил меня не слабо, но прежде обмотал мне нижнюю часть спины кожей, чтобы досталось только заду, чтобы ничего не сломать. Между ударами он кричал на меня: «Хоть тебе и несладко, я сделаю из тебя настоящего человека!» Из сатаненка-брато убийцы никто не пытается сделать настоящего человека, Фенхель. Особенно палкой, которой выбивают дурь из штанов мальчишек из хороших семей.