Мэри Роуз

Линк Шарлотта

— Человек, о котором я говорю, аркебузир, — ответил Роберт.

Хохот Генри превратился в ржание.

— Аркебузир! Но они все равно не умеют целиться! Что делает это позорище на нашем корабле?

Роберт понурился и сдался. Сегодня он проиграл, а его проклятый недуг только разыгрался. Господа, державшие в руках судьбы дождливого острова, пойдут к столу, шутя и чавкая, а сам он должен будет довольствоваться тем, что власть близко, стоит лишь протянуть руку.

— Только не плачьте, — потрепал его по плечу король. — Если вы гак отчаянно защищаете свое дело,

значит, в этом что-то есть. Мы подумаем об этом. А своего брата, или кто там этот калека с аркебузой, пошлите домой, если он вам так дорог. Подготовьте извещение. О пересылке мы позаботимся.

«Хоть что-то, — подумал Роберт. — Хоть что-то». Маленькая победа бальзамом пролилась на израненную гордость.

Шесть дней спустя прибыл курьер с сообщением из Кале. Произошел военный инцидент. Во время перестрелки «Генри Грейс э’Дью» получил пробоину, поскольку не успел совершить спасительный маневр. А затем пришлось производить очень рискованные маневры, чтобы вывести флагманский корабль в порт Кале, дабы он не утонул вместе со всеми, кто был на борту. Герцог Саффолкский хотел отправить его домой, как только корабль кое-как подлатают. «Чтобы мне сделали этот корабль, — строки его письма были полны гнева. — Огромные пьяные качели мне ни к чему».

А тем временем в жизни Роберта произошло кое-что другое. Впервые в жизни он отвлекся от кораблей и не мог отпраздновать свой триумф, как подобает.

5

Фенелла

Портсмут, сентябрь 1523 года

Фенелла стояла под проливным дождем на галечном пляже и смотрела на море, гнавшее волны стройными рядами, словно солдатиков. Видимость была настолько ужасная, что в пелене тумана не было видно даже острова, который находился напротив Портсмута по пути к Франции. Фенелла часто бывала здесь. С тех пор как началась война, выходить за береговую дамбу запретили, но никто не утруждал себя охраной.

— Il mio martir non guinga a riva, — шепотом произнесла девушка. — Mille volte il di moro et mille nasco, tanto da la salute mia son lunge. — Она наизусть выучила слова на красивом незнакомом языке, чтобы найти того, кто их переведет: «Мое страдание не знает берегов. Каждый день я умираю и рождаюсь тысячу раз, и я так далек от благополучия».

Поэта, написавшего эти слова, звали Петрарка, и иногда Фенелле казалось, что он знал ее лично. Она никогда не плакала, поскольку считала, что море заслужило выдержки и силы с ее стороны. Это море, на котором разворачивались придуманные в детстве истории, песни Сильвестра, уносившие ее вдаль, за горизонт, мимо острова и Франции, прочь из всех теснин. На самом же деле она уходила не далее шага от плавучего обломка, на котором блестели черные ракушки, и в будущем тоже не сможет этого сделать. Теперь даже в историях.

Скоро нужно будет уходить. Брести домой, сушить промокшие волосы и готовить матери завтрак, похлебку с четырьмя травами, которые будто бы защищают от болезней и без которых ее мать отказывалась есть что бы то ни было. Фенелла приправляла варево душистой рутой, чесноком, шалфеем и мятой, а если мать слишком возмущалась, то бежала на канал и собирала тимьян. Бегать на берег было больно, а тимьян по-прежнему пах точно так же, как и целую вечность назад, в мае, но мать хотя бы на некоторое время оставляла ее в покое.

— Фенелла!

Она как раз собиралась возвращаться, когда дождь донес ее имя через прибрежную дамбу. Обернувшись, она увидела над серым камнем голову Сильвестра. Он был без берега, и ветер растрепал его локоны, образовав вокруг головы ореол. В руке у него был лист бумаги, которым он взмахнул, а затем спрятал драгоценную вещь под накидку. Время от времени Энтони писал ему письма и на целый день делал друга счастливым. Фенелле он никогда не писал, но прибавлял для нее к письмам Сильвестру несколько строчек, написанных итальянским поэтом.

Сильвестр неудачно перепрыгнул через стену, поскользнулся и упал вперед, на песок. Когда юноша поднимался, он выглядел так, словно собирал себя по частям. Отряхнув свои элегантные брюки в зеленую полоску, он смущенно посмотрел на нее. Фенелла рассмеялась — она любила Сильвестра и за это тоже. Рядом с ним она чувствовала себя в безопасности и могла смеяться, хотя и видела все в черном цвете.

— Почему ты опять стоишь под дождем? — спросил он, касаясь ее руки. — Думаешь, Энтони хочет, чтобы ты умерла?

— А ты не думаешь, что мне должно быть насрать на то, чего хочет Энтони?

Его улыбка получилась довольно измученной.

— Твои выражения заставят краснеть любого портового рабочего.

— А как иначе? — спросила Фенелла. — Я дитя верфи.

Он посмотрел на нее и, заметив, что щеки девушки мокры не от дождя, обнял ее и прижал к себе.

— У него все в порядке, Фенелла.

— Пусть идет к черту!

— Нет. — Сильвестр зарылся лицом в ее волосы. — Он должен приехать домой. Скоро.

— Но он не приедет, верно?

Сильвестр покачал головой.

— Он марширует в войске герцога Саффолкского, они идут на Париж. Они уже должны были перейти Сомму, а это письмо шло не меньше двух недель.

От ужаса ее бросило в дрожь.

— Пешком, Сильвестр? Он сражается на земле и ходит пешком? Но он же не может…

— Думаю, он может все, если считает, что должен сделать это. — Сильвестр стиснул губы.

— А убить? — спросила она. — Я так боюсь, что ему будет плохо, если снова придется убить кого-то.

— Я тоже, — ответил Сильвестр. — Но, вероятно, убийство на войне, где мужчина с оружием в руках защищает свою страну и жизнь, — это совсем другое.

— Думаешь?

— Я сам толком не знаю, — сказал он. — Говорят, что мужчина должен знать толк в убийствах, но я разбираюсь в этом примерно так же, как ястреб в игре на лютне. Ты можешь себе представить, что иногда я завидовал Энтони, поскольку он знает, каково это — убивать?

— Как ты можешь завидовать ему? Это сломало в нем какую-то часть, без которой его никто теперь никогда не сможет понять.