Меридон, или Сны о другой жизни

Грегори Филиппа

— Очень хорошо, Мери, — улыбаясь, тихо сказал Роберт. — Но когда я в первый раз увидел тебя, ты тоже была покрыта укусами блох, а может, и вшей.

— Да, — не смущаясь, согласилась я. — Но это было очень давно. Теперь я люблю чистоту. Уильям может сводить парня к реке и помочь ему.

Паренек ухватился за ворот своей рубашки, словно боялся, что для начала я окуну его в кипящее масло. Я не могла удержаться от улыбки.

— Не бойся меня так. Послушай, как тебя зовут?

— Ри, — ответил он хмуро. — А вас?

— Я — Меридон, а это моя сестра

Данди. Мы тоже цыганки, но любим мыться. Так что ступай скорее на речку. А если по дороге встретишь кролика или зайца, то можешь захватить его с собой.

Роберт разбирался в людях так же хорошо, как в лошадях. Уже через день Ри управлялся с оборудованием для наших аттракционов не хуже Уильяма, а в свободное время он практиковался в вольтижировке на лошади. Он был маленький, но крепкий и выносливый, вставал раньше всех и работал целый день без устали. С лошадьми он был очень добр, и его полюбил даже Кей, не подпускающий к себе мужчин.

В дни, когда нам удавалось снять сарай, мы показывали в нем представление. Публики тогда набиралось меньше, но Роберт брал два пенса с каждого, и люди шли очень охотно. Многие приходили по два-три раза. Никто из них не видел прежде аттракциона на трапеции и даже не слышал о таком. Нас разглядывали так, будто мы были восьмое чудо света.

Часто мы выступали в поле, и хотя было еще довольно холодно, но зрители будто не замечали этого и принимали нас очень хорошо. К концу дня мы чертовски уставали и, несмотря на тяжелую работу, замерзали.

Работая в помещении, мы ухитрялись давать три представления в день, к концу последнего зажигая лампы. Иногда Роберт брал напрокат скамьи, и мы выступали для местной знати. Кэти и Данди не забывали при этом строить глазки.

Я же через приоткрытую дверь любила разглядывать наряды приезжих дам и вдыхать их запахи. Их одежда была необыкновенно красивой, платья из дорогой материи имели неяркие, приятные для глаз цвета, и казалось, будто при сушке на них никогда не оставались полоски. Воротнички всегда были снежно-белыми, и сами дамы выглядели свежими и ухоженными.

Мне очень нравилось наблюдать за ними и воображать себя одной из них. Конечно, это было так же глупо, как мечты Данди о покоренном сквайре. Но для меня это было частью моих давних снов о Вайде, о тиканье старинных часов и цветах в красивой вазе, запахе пчелиного воска и о пейзаже, открывающемся за окном.

Сны о Вайде, которые совершенно оставили меня в Уорминстере, теперь возвратились ко мне с новой силой. Пока мы ехали к Западному Суссексу, Вайд снился мне каждую ночь. Я закрывала глаза и знала, что сейчас увижу высокую гряду зеленых холмов на горизонте, группу коттеджей у их подножия, дом викария напротив церкви и голубое безоблачное небо над всей землей.

Мне снилась девушка, похожая на меня, с такой же копной волос и зелеными глазами. Однажды я увидела ее в объятиях темноволосого парня, и в то утро я проснулась от боли желания, совершенно не знакомого мне наяву. В другой день я проснулась с криком оттого, что она приказала

убить своего отца и теперь, стоя у полуоткрытой высокой двери, смотрела, как вносили в дом его тело, а на виске его зияла огромная рана. Данди растолкала меня, обняла и стала расспрашивать, что случилось, загораживая от Кэти. Я сказала, что мне приснился Вайд, там произошло нечто ужасное и я должна остановить ту девушку, которая была мной.

Данди укачивала меня, будто я была ребенком, и успокаивала, говоря, что Вайд — это место, где никто никогда не был, и эта девушка не имеет ко мне никакого отношения. Она шептала мне, что я Меридон, цыганка, и что я всю жизнь дрессирую лошадей, а сейчас выступаю в шоу. И тогда я опять зарыдала и теперь уже не смогла объяснить почему.

И еще один сон снился мне все время. Я тосковала по матери, которой мы с Данди лишились совсем маленькими. Ее образ в моем воображении каким-то чудом смешался с рассказом Джека о его матери, которая все бежала и бежала за фургоном, когда они оставили ее на дороге. Я точно знала, что моя мать не бежала ни за каким фургоном, она была слишком больна для этого. В моей памяти стояла полная женщина, которая все время хворала и просила отца сжечь ее вещи после смерти. Она говорила ему:

— Ты ведь сожжешь все, когда я умру, правда? Все мои платья и безделушки? Таков наш обычай. Мне необходимо знать, что ты все сожжешь обязательно.

Отец, конечно, обещал. Но и она, и даже мы знали, что он не станет это делать. Ее тело он погрузил на ручную тележку и сбросил в яму, которая служила могилой для бедных. Потом он продал ее вещи, а сжег только то, что никто не купил. Мне и Данди, смотревшим на него широко открытыми глазами, он сказал, что выполнил волю нашей покойной матери. Он был завзятый лжец. Но одно обещание он все-таки сдержал: подарил мне шнурок с золотыми застежками.

Но мне снилось не это. Я видела бурную грозовую ночь, когда, люди даже не могли закрыть ставни, потому что их тут же срывало ветром. Но под этим ветром и дождем бежала женщина. Струи воды стекали по ее лицу, ноги были изранены острыми камнями, и она хромала, как босая нищенка. Боль в ногах была очень сильна, но она плакала не от этого. Она рыдала потому, что держала в руках крошечного ребенка, которого собиралась, словно щенка, утопить в реке. Малыш спокойно и доверчиво спал, укрытый плащом от грозы. А она рыдала от любви к нему, и слезы на ее лице смешивались с дождем.

Затем в моем сне появился цыганский фургон, похожий на тот, в котором я так долго жила, и какая-то женщина наклонилась с сиденья и без слов приняла этого ребенка.

А дальше — и вот тут, я полагаю, мой сон смешивался с рассказом Джека о его матери — фургон тронулся, и плачущая женщина осталась на дороге. Она сохранила жизнь своему ребенку, он был спасен от его дома и его земли, но сердце ее разрывалось от горя, и она все бежала и бежала за фургоном, скользя, падая и снова поднимаясь на ноги, и кричала, и ветер уносил ее слова прочь, а она все кричала и кричала: «Ее имя Сара! Сара…»