Мерлин

Лоухед Стивен Рэй

— Что-нибудь стряслось? — спросил он.

— Нет, ничего. Просто вы напомнили мне одного человека.

— Моего прадеда? Вы знали Пендарана Гледдиврудда? — Он оценивающе взглянул мне в лицо. — Позвольте узнать ваше имя.

Инок, проводивший меня в келью, от волнения позабыл меня представить.

— Да, Алый Меч был моим добрым знакомцем. Я Мирддин ап Талиесин, — просто отвечал я.

У Гвителина округлились глаза.

— Прости меня, Мирддин, — сказал он, беря мои руки в свои. Это было пожатие человека, рожденного носить меч. Если я ожидал,

что его ладонь окажется мягкой и изнеженной, то ошибся: каждодневный труд придал ей крепость и силу. — Прости, я должен был тебя узнать.

— С какой стати? Мы видимся впервые.

— Да, но я о тебе слышал со дня рождения. Сознаюсь, до сей минуты я думал, что знаю тебя, как себя.

— А я сознаюсь, что при виде тебя мне почудилось, что я снова увидел Мелвиса.

Он улыбнулся, польщенный моими словами.

— Если б я мог иметь половину его достоинств, я бы умер спокойно. — Улыбка его стала шире. — Однако, Мирддин ап Талиесин ап Эльфин ап Гвиддно Гаранхир, как видишь, мы все знаем твою славную родословную, я всегда надеялся однажды тебя увидеть, и вот ты здесь. И впрямь, на тебя стоит подивиться. Но скажи, что привело тебя в Лландафф? Останешься ли погостить? Место тебе найдется.

— Спасибо за радушие, Гвителин, ты достоин своего щедрого дяди. Немного погощу — день или два, потом надо будет в Лондон.

И я рассказал ему про нового Верховного короля и предстоящую коронацию.

Он перебил меня:

— Мой брат, Теодриг, он...

— Здоров и возвратится, как только Верховный король вступит на престол. Вот зачем я здесь: буду просить, чтобы Давид помазал Аврелия на царство.

Гвителин подумал и отвечал медленно:

— Верно, что Давид много лет не покидал Лландаффа, но... Ладно, спросим его самого и послушаем, что он скажет.

— Не хотелось бы тревожить его сон. Я охотно подожду, пока он проснется.

— Отлично, после сна он обычно вкушает трапезу, тогда к нему и пойдем. Знаю, он непременно захочет тебя увидеть. А до тех пор, может быть, и ты не откажешься угоститься?

Долго ждать не пришлось: не успели мы с Пеллеасом закончить трапезу, как вошел молодой инок со словами:

— Брат Гвителин, епископ Давид проснулся.

Он обращался к Гвителину, но глаза его были устремлены на меня.

— Спасибо, Натин. Мы сейчас же идем.

Келья Давида была чисто выметена и лишена всякого убранства: здесь помещались только его постель и кресло. Кресло я узнал: когда-то оно украшало пиршественный покой Пендарана. «Подарок Мелвиса», — заключил я. Крохотное окошко закрывала промасленная кожа, через которую сочился медовый, густой и желтый свет. Постель представляла собой деревянную лежанку с охапкой соломы, застеленной овчиной.

На постели сидел человек, словно вырезанный из тончайшего алебастра. Седой пух на голове в луче света из окна казался нимбом, ореолом яркого пламени. Лицо, исполненное глубочайшего спокойствия, еще хранило красоту снов. Темные глаза излучали мир.

Это был Давид. Очень изменившийся, очень постаревший. Однако я узнал его с первого

взгляда. Разумеется, он высох, но сохранил стать и хорошие зубы. Несмотря на преклонный возраст — я внезапно осознал, что он давно перешагнул за девяносто, — он выглядел крепким и сильным. Жизненный огонь по-прежнему наполнял его рвением и бодростью.

Короче, это был человек, почти до конца преображенный святостью.

Старец привстал на звук наших шагов, увидел меня и замер. Он открыл рот, чтобы заговорить, но так и не смог выговорить ни слова. Чувства сменялись на его лице, словно свет и тень на склоне холма. Из глаз лились слезы — впрочем, из моих тоже.

Я подошел, поднял его и прижал к груди.

— Мирддин, Мирддин, — выговорил он наконец так благоговейно, словно читал Писание. — Мирддин, душа моя, ты жив. Увидеть тебя после стольких лет — живого и здорового! Да ты ни капли не изменился! Такой же, каким я тебя помню! Вы поглядите-ка на него! — Он хлопал меня по плечам и спине, словно хотел убедиться, что перед ним — создание из плоти и крови. — Ой, Мирддин, нарадоваться на тебя не могу. Садись. Посидишь у меня? Есть хочешь? Гвителин! Это Мирддин, о котором я столько рассказывал. Он здесь! Вернулся!

Гвителин улыбнулся.

— Да. Оставляю вас до обеда, поговорите с глазу на глаз.

Он вышел и тихо прикрыл дверь.

— Давид, я хотел навестить тебя раньше... Я столько о тебе думал, мечтал приехать...

— Ш-ш-ш, пустяки, приехал же. Молитва моя услышана. Знаешь, Мирддин, я все время молился, чтобы свидеться с тобою, покуда жив. И вот, Бог милостив, ты здесь.

— Ты в добром здравии, Давид. Я и не чаял...

— Увидеть меня живым? А я живехонек — к огорчению младших монахов. Они меня боятся, как огня. — Он весело подмигнул. — Они считают, Господь держит меня на земле, чтобы их мучить. Наверное, так и есть.

— Латынь — мучение? Да не может быть!

Он невинно кивнул.

— Язык ученых, родной язык — мучение. Но ты же знаешь, что такое школяры. Они непрестанно сетуют. Говорят: «Лучше разбить сердце любовью, чем голову — латынью». А я на это: «Наполните головы латынью, и пусть Господь наполнит любовью ваши сердца — тогда и то и другое останется в целости».

— Раньше было иначе?

— Да нет, наверное, — вздохнул он. — По крайней мере, с тобой я горя не знал.

— Покоя тоже, — рассмеялся я.

Давид хохотнул.

— Верно! Как вспомню, сколько часов я с тобой просиживал! — Он замолчал, вспоминая и кивая своим мыслям. В следующий миг он тряхнул головой, словно сбрасывая дремоту. — Да, мы оба были тогда юны, а, Мирддин? — Он по-отечески коснулся руками моих щек. — А ведь ты, чудо мое златоокое, по-прежнему молод. Глянь на себя: лицо, стать — все как у юноши. Ни седого волоска. Ты цвет своего народа, Мирддин. Благодари Бога за долгую жизнь. На тебе Его благодать.

— Что толку в благодати, которую нельзя разделить с близкими, — всерьез отвечал я. — Я бы с радостью поделился с тобой молодостью. Ты заслуживаешь ее куда больше меня.