Мерлин
Шрифт:
Он запустил руку в волосы.
— Мне что же, до конца жизни не выпускать из руки меч?
— Да, — тихо ответил я. — Всю свою жизнь ты будешь править с мечом в руке, о мой король, ибо еще не родился тот, при ком эта земля обретет мир.
Аврелий задумался и, верный своему духу, мужественно принял мои слова.
— Что ж, — медленно произнес он, — увижу ли я его?
Я сказал ему правду.
— Нет, Аврелий, не увидишь. — Это было жестоко, и я попытался смягчить удар. — Однако он будет чтить тебя и прославит твое имя.
Аврелий улыбнулся и снова зевнул.
— Что ж, и на том спасибо,
Я шел к своей палатке через спящий лагерь. Насколько меньше было нас в эту ночь! Воины, спящие у потухших костров, казались мертвыми — так глубок был их сон. Да, все королевство крепко спало в ту ночь благодаря этим смелым воинам да их товарищам, тем, что теперь спали под могильным холмом.
У себя в палатке я стал на колени и начал молиться так:
— Господь Иисус, Податель жизни, Искупитель и Друг, Царь небесный, Начало и Конец, выслушай мои стенания.
Трижды три сотни, исполненные надежд и жизненной силы, — трижды три сотни нас было и нет больше, ибо смерть истребовала царскую долю кровью героев.
Трижды три сотни воинов было вчера — ровно горел в них свет, не мигая, дыханье их было теплым, а очи быстрыми: трижды трех сотен более нет, ибо сегодня соратники наши лежат в земляных чертогах, хладны они, и друзья их не могут им больше сопутствовать.
Трижды три сотни воинов, смелых в бою, в сражении быстрых, товарищей стойких в пламени битвы, — трижды три сотни нас было и нет больше, ибо каркает ворон над полем, что горе засеяло и жены полили слезами.
Иисус Милосердный, Преславный, Чье имя — Свет и Жизнь, будь светом и жизнью павшим Твоим рабам. Ты, прощающий с радостью, прости им, не помяни их грехов, но вспомяни: когда их призвали на защиту родной страны, они забыли себя, преисполнились отваги и устремились в бой, зная, что ждет их гибель.
Внемли молитве моей, Господи Иисусе, собери друзей наших в чертоге Своем, всели их в райский покой, и не будет у Тебя товарищей лучше.
На следующий день Верховный король снял лагерь и поскакал в Лондон, где венчался на царство его отец и где ему самому вскорости предстояло короноваться. Мы с Пеллеасом отправились на запад в Диведд искать епископа Давида. Мне хотелось, чтобы восшествие Аврелия на престол благословил сам Давид, если он впрямь так крепок, как уверял Пеллеас, и способен выдержать странствие.
В Лондоне был свой епископ, некий Урбан, о котором отзывались как о ревностном, хотя и несколько честолюбивом молодом священнослужителе. Я ничего против него не имел, но рассудил, что присутствие Давида укрепит связь Аврелия с западными правителями. Кроме того, я не успел повидать доброго священника после возвращения из Калиддона, и это тяготило. Теперь, когда появилось время для себя, меня снова неудержимо потянуло к нему.
Мы с Пеллеасом ехали через луга и холмы, и казалось, что вчера рассеялась долго лежавшая на них черная тень, словно коршун покружил и улетел прочь. Повсюду пахарь дышал свободнее, купец без боязни пускался в путь, нас радушно встречали в селениях, ворота и двери стояли распахнутыми, а ведь весть о разгроме саксов еще не успела распространиться. Откуда же люди знали?
Полагаю, те, кто живет близко к земле, чувствуют такое нутром; они ощущают перемены в людской удаче, как улавливают
Да, они знали и тем не менее с радостью внимали вестям о битве. Я знал: мой рассказ они будут повторять изо дня в день, покуда каждый — от годовалого младенца до согбенного старца — не затвердит его назубок и не сможет повторить слово в слово, как он вышел из моих уст.
Мы не мешкали в пути, но со всей возможной поспешностью скакали в Лландафф, как теперь называлось то место, где Давид выстроил свою церковь: крепкое бревенчатое здание на каменном основании, окруженное хижинами монахов. Такие обители росли по всему западу как грибы, в том числе благодаря неусыпным заботам Давида.
Уже на подъезде к монастырю можно было видеть добрых братьев за их многочисленными трудами. На самых юных были домотканые рубахи из некрашеной шерсти, на старших — бурые рясы. Женщины (в монастырь нередко уходили семьями) носили либо такое же, либо обычное платье. Все были при деле: собирали хворост, строили, сооружали крыши, обрабатывали поля, кормили свиней, учили детей из ближайших селений — любая работа исполнялась с одинаковым бодрым рвением. Казалось, весь монастырь гудит, как пчелиный рой.
Мы остановились полюбоваться довольством и благополучием, потом спешились и вошли во двор. Меня приветствовали учтиво, словно короля, поскольку на моей шее висела гривна.
— Чем могу служить, господин? — с искренней благожелательностью поинтересовался один из иноков.
— Я друг здешнего епископа и хотел бы с ним повидаться.
Монах любезно улыбнулся.
— Конечно. Поскольку вы его друг, вы понимаете, как это сложно. Наш епископ очень стар, в это время дня он обыкновенно отдыхает... — Он развел руками, словно показывая, что не властен нам помочь. — К тому же он должен составить проповедь.
— Спасибо, — отвечал я. — Не смею его тревожить, хотя и знаю, что он захочет меня увидеть.
Вышли еще два служителя Божьих и остановились, поглядывая на нас и перешептываясь.
— Тогда извольте подождать, — промолвил монах, — а я передам вашу просьбу.
Я поблагодарил и поинтересовался, нельзя ли тем временем поговорить с кем-нибудь из старших.
— Можно с братом Гвителином.
— Я вообще-то имел в виду Салаха.
— Салаха? Но... — он удивленно вгляделся в мое лицо, — наш дорогой брат Салах давным-давно почил.
Сердце пронзила боль, как всегда при таких вестях. Ну конечно, я и позабыл, сколько ему лет.
— Хорошо, пусть будет Гвителин. Скажите ему, что приехал Мерлин ап Талиесин.
При звуке моего имени двое монахов переглянулись и с криком «Мирддин! Мирддин здесь!» побежали рассказывать остальным.
— Лорд Мирддин, — с легким поклоном произнес инок, — дозволь проводить тебя к брату Гвителину.
Гвителин был вылитый дядя, Мелвис; такое бывает в родах, где сильна наследственность, а значит, и фамильное сходство. Когда он поднял глаза от манускрипта, я на мгновение замешкался.