Мертвая зона. Города-призраки: записки Сталкера
Шрифт:
Двадцать девятого вечером в Припяти обрубили всю телефонную связь. Перед этим нам позвонили из Киева и предупредили: телефоны работать не будут! Мы на всякий случай еще раз спросили: а нам-то что здесь делать? Конкретно? Киев нам ответил: «Конкретно – взламывайте склады со спиртным и дезактивируйтесь! А там видно будет»…
Приказ нам очень по душе пришелся, мы тут же принялись за дело. День дезактивируемся, второй, третий… Скучно стало! Надоело. А тут – Первое мая! Мы сидим на городской площади, по радио из Киева идет прямой репортаж с первомайской демонстрации: шум, гам, лозунги, приветствия, дружное «Ур-ра!» И стало нам вдруг очень обидно: у всего нашего народа праздник, а мы тут, как бледные поганки, пропадаем! Шинкаренко и говорит: «Все, ребята, надо и нам выходить на демонстрацию!» Сказано – сделано. Быстренько в ДК нашли несколько маленьких трибун, расставили так красиво на площади. Вовка заявил, что он будет правительством, и забрался на трибуну – принимать демонстрацию. Я притащил из нашего Народного театра бутафорский передок от какой-то машины (легкий такой, картонный) и решил, что буду моторизированной колонной. Шурик объявил себя простым народом, для чего – опять же из народного театра – приволок очень похожий на настоящий отбойный молоток. А Мишка решил представлять интеллигенцию – надел очки, шляпу, под мышку сунул портфель допотопный, бумагами набитый. Радио, понятное дело, орет…
Мы подтянулись и п-а-ашли строем, то есть колоннами, по площади. Вовка с трибуны кричит: «Да здравствует наша украинская интеллигенция, самая интеллигентная в мире!», а мы хором ему в ответ: «У-р-ра!» – «Да здравствует наш простой украинский трудовой народ!» – «Урр-ра!!!» Ну и так далее.
И тут на площадь выскакивает БРДМ – это в Припять химвойска подошли. На броне солдатик сидит. Вовка в ажиотаже, его увидев, блажит: «Да здравствуют наши храбрые химические войска! Ура, товарищи»! Мы в ответ: «У-р-ра!» Солдатик глаза выкатил, рот открыл и смотрит, как четыре придурка в шортах и майках маршируют по главной площади Припяти с идиотскими криками. Причем у одного придурка на плече отбойный молоток, второй почему-то в тридцатиградусную жару в шляпе и с портфелем, на третьем – вообще «передок» от машины надет. Он минуты три, наверное, за нашей демонстрацией завороженным взглядом следил (а мы идем так браво, кричим, словно и нет никого рядом!), потом быстренько в люк машины юркнул, машина развернулась и учесала с площади. Стопудово, они подумали, что мы от радиации рехнулись окончательно! Они-то знали, какие вокруг «поля»… Мы потом к ним знакомиться пошли, так они все косились на нас: психи мы? не психи? Вот смеху было!..
– А вы-то знали, какие вокруг «поля»? – поинтересовался Витька.
– Да кто об этом тогда задумывался! – отмахнулся Салмыгин. – А дозиметров у нас еще не было, откуда? Это потом нам приборы исправные подвезли.
– А что Белехов? – не отставал Витька. – Судмедэксперт?..
– С Белеховым вас надо познакомить, – вмешался в ностальгические воспоминания друга Шинкаренко. – Можно попробовать его завтра в Припять высвистеть, я знаю, где он сейчас.
– Ладно, позовем завтра Белехова, – кивнул Салмыгин – он вам много интересного расскажет.
И он ушел. А ближе к полуночи Витьке стало плохо: открылась рвота, началась жуткая головная боль, вся кожа покрылась какими-то отвратительными волдырями.
– «Хватанул» парень, – покачал головой Шинкаренко. – Вы там слишком долго болтались, под Саркофагом. Я даже уже хотел бежать ругаться…
– И что с ним будет? – в ужасе спросила я.
– Оклемается, – махнул рукой Володя. – Сейчас мы ему спирту нальем, к утру как новенький будет. Ну, голова еще поболит. А что он всерьез «подсадил», через полгодика выяснится. Поболеет еще на «чистой» земле. Теперь уж ничего не поделаешь.
Пока он возился с Витькой, я пошла в душ. Сняла пятнистый комбинезон и обнаружила в кармане стянутые из Развала кнопки. Бросила их в раковину и забыла. Там их через час нашел Шинкаренко и стал орать как ненормальный:
– Машка!!! Кто кнопки с Развала приволок?!!
– Ну, я…
– Какого черта?! Они же «светят», как сумасшедшие! Где они у тебя были?
– В кармане.
– Где-е?!
– В кармане комбинезона.
– Ты же наверняка ноги «попалила», дура! – вконец разъярился Шинкаренко. – Покажи ноги!
Я беззастенчиво предъявила ему совершенно чистую кожу на ногах – в области карманов.
– Не, ничего, – успокоился наш проводник. – Дуракам везет. – Бросил кнопки обратно в раковину и густо залил их какой-то пеной. – Пусть так сутки лежат. Потом помоем и завернем в фольгу. Ты ведь их хочешь с собой взять?
– Ну… да. Сувенир.
– Ду-ура, – вздохнул Шинкаренко, – сталкерская душа. Фольгу никогда не разворачивай, поняла? И дома их там не держи, положи где-нибудь на чердаке. Сувенир…
– Володь, – спросила я. – А почему Витьке плохо, а мне – хоть бы хны? Мы ведь вместе там лазили… Да вот кнопки эти еще я таскала…
– Потому что радиация – как водка, – поучающее изрек Шинкаренко. – Один может ведро выпить и еще песни поет, а второй после третьей рюмки под столом спит. Тут не угадаешь. Иди спать.
И я пошла спать.
Как это ни странно, в момент аварии на Чернобыльской станции оказался лишь один работающий дозиметрический прибор – с максимальной отметкой 3,6 рентгена. Разумеется, его зашкаливало, и сколько вокруг «светит» на самом деле, не знал никто.
В 2 часа 30 минут ночи на БЩУ-4 пришел директор АЭС Брюханов. Был директор растерян и бледен до синевы. «Что произошло?» – сдавленным голосом спросил Акимова.
Акимов доложил, что произошла тяжелая радиационная авария, но реактор, по его мнению, цел.
– Какая активность сейчас на блоке?
– Имеющийся радиометр показывает тысячу микрорентген в секунду…
– Ну, это немного, – чуть успокаиваясь, сказал Брюханов.
– Я тоже так думаю, – возбужденно подтвердил Акимов.
– Могу я доложить в Москву, что реактор цел?
– Да, можете, – уверенно ответил Акимов.
К этому времени на аварийный блок прибыл начальник штаба гражданской обороны атомной станции С. С. Воробьев. У него был радиометр со шкалой измерений на 250 рентген. На шкале 250 рентген радиометр показывал зашкал в разных местах блока и завала. Воробьев доложил обстановку Брюханову.
– У тебя неисправный прибор, – сказал Брюханов. – Таких полей в природе быть не может. Выбрось свой прибор на свалку!
– Прибор исправный, – настаивал Воробьев.
Брюханов только рукой махнул: мол, не пори ерунду!..
В 4 часа 30 минут на БЩУ прибыл главный инженер Фомин. Его долго не могли найти, дома у него почему-то никто не подходил к телефону.
– Доложите обстановку!
Акимов опять доложил.
– Мы все делали правильно, Николай Максимович. Претензий к персоналу смены не имею.
– Реактор цел? – спросил Фомин.
– Реактор цел! – твердо ответил Акимов.
Дятлов покинул блочный щит управления и вышел в сопровождении дозиметриста на улицу. Весь асфальт вокруг был усыпан блоками реакторного графита, кусками конструкций, топлива. Они подошли вплотную к завалу.
– Ё-моё! – воскликнул Дятлов. – Что натворили! Крышка!
Дозиметрист ошарашенно щелкал переключателем диапазонов, монотонно бормоча: «Зашкал… Зашкал…»
Обогнули торец машзала. Вдоль бетонной стенки напорного бассейна девятнадцать пожарных машин. Слышен рев огня на кровле. Пламя высокое.
– Все! – приказал Дятлов. – Откатываемся! Да выбрось ты свой прибор! И так ясно, что все сдохнем! Облучились…
Они вернулись на БЩУ. К пяти утра у обоих появилась ужасная слабость, головная боль, началась рвота. Появился ядерный загар – цвет лица стал буро-коричевым.
«Скорая» увезла их в медсанчасть.
День четвертый
Мраморный морг
Судмедэксперт Николай Николаевич Белехов оказался невысоким, сероглазым крепышом с потрясающе обаятельной улыбкой. До аварии он с семьей жил в Припяти, как говорится, «с первого колышка» – с того дня, как в город въехали первые новоселы. Работал в Припятской медсанчасти, воспитывал детишек, их у Ник Ника (так его звали ребята, так, с его разрешения, стали называть и мы с Витькой) оказалось пятеро. После аварии в Припяти не бывал.
– Пойдемте, посмотрим мою квартиру, – попросил Белехов. – Потом в медсанчасть завернем. Хочу там одну штуку проверить…
У дверей своей бывшей квартиры Ник Ник постоял, собираясь с духом, потом медленно открыл дверь и вошел внутрь. Мы тихо вошли следом. В квартире все выглядело так, словно хозяева ненадолго уехали и скоро вернутся домой, разве что слой пыли был слишком толстым. А так – все цело, все на своих на местах. На стене в кухне – отрывной календарь: 27 апреля 1986 года.
Белехов побродил по комнатам, что-то бормоча себе под нос.
– Что, Ник Ник, грустно? – спросила я сочувственно. Белехов понравился мне сразу и безоговорочно, рядом с ним было хорошо.
– Грустно, – согласился Белехов. – Сердце щемит. Что ж… два раза в одну реку не войдешь. Пойдемте отсюда.
И мы ушли, аккуратно прикрыв за собой двери (замки везде сломали еще год назад солдаты, которые дезактивировали Припять).
В медсанчасти Ник Ник так же неторопливо побродил по кабинетам. Потом залез зачем-то под стол в одном из помещений и долго там возился. Мы ждали. Сперва под столом наступила гнетущая тишина. Потом оттуда донесся такой мат, что мы просто оторопели.