Мёртвая зыбь

Никулин Лев Вениаминович

Книга Шульгина разожгла страсти. Вокруг неё образовались два лагеря: довольных и недовольных. Кутепов опасался, что Шульгин, сторонник Врангеля, оттеснит «Трест» от РОВС. Перед поездкой автору «Трех столиц» пророчили участь Савинкова, убеждали, что «Тресту» нельзя доверять. Но, вернувшись, Шульгин утверждал, что видел около двадцати человек «Треста», — не может быть, чтобы все были агенты ГПУ, в том числе и «племянники».

В Варшаве Шульгин сказал Артамонову:

— Я убедился, что этот народ жив и не собирается умирать… Все, что было обещано «Трестом», выполнено. Это хорошо организованная машина. Какая

точность механизма!

Встретившись с Климовичем, Шульгин сказал:

— Вы мне помогали перед поездкой, что я могу сделать для вас?

— Кутепов имеет дело с «Трестом», а Врангель отказывается. Нужно, чтобы «Трест» работал с Врангелем.

Но посредником в этом деле Шульгин не стал.

Насколько ещё высоко стояли акции «Треста», видно из того, что все эмигрантские организации стремились завязать отношения с его руководителями. Книга Шульгина «Три столицы» оправдала себя, она внесла разлад в белую эмиграцию и рассеяла сомнения, которые возникли после того, как Рейли не вернулся из своей последней «экспедиции» в Советский Союз.

Автору этого романа-хроники довелось быть за границей, в Париже, в то время, когда книга Шульгина была злобой дня в кругах эмиграции.

Заметки, статьи в эмигрантской печати то прославляли героизм Шульгина, то осыпали бранью. Его называли «предателем белой идеи», «фантазёром». Некоторые одержимые собирались избить его за то, что он будто бы разгласил тайны подпольной контрреволюционной организации.

64

20 июля 1926 года в 4 часа 40 минут дня скончался Феликс Эдмундович Дзержинский.

Вокруг имени этого человека в кругах буржуазии до сих пор бушуют страсти, кипят противоречивые суждения. Все ещё неистовствуют враги Октябрьской социалистической революции, с яростью произнося имя Дзержинского. Но те, кто понимает, что Октябрьская революция должна была защищать свои завоевания, называют Дзержинского Железным Феликсом и бесстрашным солдатом великих классовых битв.

Сын польского народа обрёл бессмертие в своей отчизне и в Советском Союзе, который стал его второй родиной. В молодые годы Дзержинский мечтал быть учителем. Но после Октября партия доверила ему почётный, требующий огромного напряжения всех духовных сил пост — охрану безопасности первой в мире страны социализма.

Кристальная чистота, бесстрашие, твёрдость, справедливость и великодушие — все эти черты характера Дзержинского снискали ему славное имя рыцаря социалистической революции.

Люди, не чувствовавшие за собой вины, несправедливо лишённые свободы, желали только одного — чтобы Дзержинский лично рассмотрел их дело. Они были убеждены, что он восстановит справедливость. И не ошибались.

Екатерина Павловна Пешкова, стоявшая во главе так называемого Политического Красного Креста, говорила автору этой книги о Дзержинском: «Он никогда не подходил к делу с предвзятым мнением. Он хотел верить человеку, судьбу которого надо было решить, доверие к человеку было характерной чертой Дзержинского». Если же он видел обман, лживость, желание уйти от заслуженного возмездия, в нем пробуждалось чувство презрения к врагу, и пощады ему не было.

О Дзержинском можно было сказать теми же словами, которыми поэт говорил о Ленине: «Он к врагу вставал железа твёрже».

Чутьём

революционера, всем своим жизненным опытом Дзержинский умел проверять искренность показаний того, кто обвинялся в преступлении против советского строя. Он безошибочно отличал правду от лжи, искренность от фальши и лицемерия. Подписывая смертный приговор неразоружившимся врагам, Дзержинский оставался глубоко человечным, более всего опасаясь того, что называется судебной ошибкой. Дзержинский работал 14-16 часов в сутки, глубоко вникая в дела арестованных, и постоянно искал смягчающих их вину обстоятельств.

Именно с этой чертой в духовном облике Дзержинского пришлось однажды встретиться и мне.

Весной 1918 года в Москве был арестован ЧК доктор Василий Яковлевич Зеленин, начальник городских военных лазаретов. Я знал этого человека в студенческие годы, жил с ним бок о бок в его квартире в качестве квартиранта. Ему не нужны были жильцы: после тяжёлой, отнимающей много часов работы, когда он возвращался домой, ему требовался собеседник, хотя бы на короткое время отвлекавший от дела. Молодой человек, студент, подходил для этой цели. Так я хорошо узнал доктора Зеленина. Когда он был арестован, я сказал об этом моему знакомому Георгию Лафару, поэту, который был ответственным работником ВЧК. (Позднее, в 1919 году, он был послан на подпольную работу и погиб от руки интервентов.) По совету Лафара я позвонил секретарю Дзержинского и получил ответ: «Приходите на Лубянку, 11, вас примут».

Трудно себе представить в 1965 году, как выглядела весной 1918 года ВЧК, помещавшаяся в доме страховой конторы «Якорь». В окошечке ещё уцелевшей кассы я нашёл записку: «Пропустить Л.В.Никулина к т.Дзержинскому».

Я очутился в комнате, освещённой одним окном. Насколько помню, в комнате стояла ширма, а за ней кровать — простая госпитальная койка. Дзержинский поднялся мне навстречу, вышел из-за стола и просто спросил:

— В чем дело?

Он был в чёрном пиджаке, в косоворотке, а не в гимнастёрке, как его рисуют теперь. У него были тонкие черты лица, красные веки — видимо, от чтения. Он смотрел прямо в глаза собеседнику. Взгляд был серьёзный, но не суровый. Я объяснил, зачем пришёл.

— Подождите, — сказал Дзержинский и вышел.

Ждал я не очень долго. Дзержинский вернулся.

— Доктор Зеленин арестован за то, что он плохо обращался с санитарами и сёстрами в лазаретах, где был начальником.

Казалось, разговор на этом мог быть окончен, но я сказал:

— Зеленин ведал городскими солдатскими лазаретами, а не офицерскими, привилегированными.

Дзержинский вопросительно смотрел на меня. Я продолжал:

— Это значит, что он требовал от санитаров и сестёр милосердия хорошего ухода и обращения с ранеными солдатами. А санитары и сестры обращались, вероятно, плохо.

Дзержинский, как мне показалось, удивился. Потом сказал:

— Да. Об этом не подумали. Это — довод.

На этом разговор окончился. Я ушёл. Немного времени спустя доктор Зеленин был освобождён. Он уехал с санитарным поездом на восток и там, как мне рассказывали, умер от тифа.

Вот, может быть, не очень значительный случай, но я его не мог забыть. Ведь происходило это в суровое время заговоров, диверсий, саботажа. Казалось, не было времени разбираться в судьбах отдельных людей.