Мертвая зыбь
Шрифт:
Мария Захарченко сияла и смотрела влюблёнными глазами на Кутепова.
— Теперь о финансистах, о Торгпроме [26] . Будете разговаривать, мой совет — не очень напирайте на монархию. Эти скоты спят и видят себя во главе государства.
— Браво! — кричит Захарченко.
Кутепов грозит ей пальцем:
— И я с вами всей душой. Но знаете, ради денег можно чуть-чуть подипломатничать с этими иродами.
— Предпочитаю иметь дело с американцами. Они нам — займы, мы им — концессии. А какой строй — это не их дело.
26
Торгпром — так называемый «Торгово-промышленный комитет», контрреволюционная организация,
— Может быть, вы и правы. Но вот что, дорогой мой, сколько, вы полагаете, вам нужно денег? Без денег переворота не сделаешь.
— На подготовку и завершение переворота? Да, пожалуй, миллионов шестьдесят — сто. Золотых рублей.
Кутепов даже свистнул:
— А что, если прикинуть, вы правы. А цель, цель-то какая! Россия с её недрами. Ведь стоит американцам рискнуть такой суммой?
— Ну, об этом мы ещё потолкуем. А что у вас в Париже, Александр Павлович? Мы ведь все-таки оторваны. Слава богу, наша благодетельница, Мария Владиславовна, с вами в переписке.
— У нас? Кое-что мы намечаем у кубанцев, у терцев. Это дело в руках Улагая. Вы про него не всё знаете. Их пять братьев, за границей двое, остальные там… Пока это только планы. Завтра поедем к великому князю. Ждёт нас обоих… А теперь позвольте вас обнять!
Кутепов толкнул ногой дверь, слышно было, как застучали каблуки по коридору.
— Ну, Мария! Вы — герой!
— Весь день его искала, весь Париж объездила, черт его знает, где он пропадал. Утром ворвалась к нему, вытащила из постели, ругалась последними словами: «Где вы шляетесь? Вам надо учиться у „Треста“ — вот где настоящие герои. Мы едем в Париж, рискуем головой, пять вёрст ползём на брюхе, рискуем получить пулю в лоб от пограничников. А вы здесь по кабакам, по бабам!» Словом, наговорила черт знает что! Привезла к вам!
И она победоносным взглядом окинула Якушева.
«…в Сантен-Сервон прибыли с Кутеповым в десятом часу утра. Встретил нас барон Сталь фон Гольстейн и проводил прямо в гостиную. Николай Николаевич пополнел и опять смотрит бодрячком. Вспоминал наши прошлогодние беседы и тут же сообщил:
— Доверяю только Александру Павловичу. Он — и никто другой!
Я рассказал о Маркове, о его плане уступки Бессарабии румынам и заявил, что мы на это идти не можем. Встречено с полным одобрением.
Доложил, чего достиг «Трест», о затруднениях, мол, в связи с увольнением из-за военной реформы некоторых бывших офицеров мы потеряли связь со многими воинскими частями. Заговорили о Туркестане, о басмачестве, — мол, «свет с Востока». Ответил: «Боюсь сепаратизма». Он убеждён в своей популярности на Востоке: «Ну, магометане мне поверят». Рассказал о предстоящем приезде представителя американских деловых кругов и переговорах с ним о займе.
Показал ему новый червонец и предложил сыграть на понижение курса советских денег.
— А сколько надо для этого?
— Миллион золотом.
Промолчал. Разговор о положении в России. Говорю:
— Нарастает недовольство. Народ стосковался по самодержавной власти.
— Как мыслится переворот?
— Объявляется военная диктатура. Но не скоро. Позовём ваше высочество от нашего имени, от имени Монархической организации центральной России.
Он задыхается от волнения:
— А как же народ?
— А народ не спросим. Ни Земского собора, ни Учредительного собрания. Позовём мы. Мы и есть народ.
Радостный хохот. Заходит разговор о декларации, которую «Верховный» опубликовал в американской печати. Критикую: неосторожно обещана амнистия всем служившим у большевиков, необдуманное решение земельного вопроса. «Верховный» вертится, гримасничает, признает, что допустил неосторожность, не согласовав с «Трестом»: поступил так, чтобы парализовать выступление Кирилла Владимировича. О поляках: он должен сделать вид, что не знает о нашем договоре с поляками. О евреях: «народный гнев», то есть погромы, организует Марков. Затем последует высочайшее повеление о прекращении насилий.
Беседа прервана для завтрака. Появилась супруга Николая Николаевича — Стана, Анастасия. Очень бодрая, южный тип лица, глаза —
— Вы не знаете, как вы мне дороги. Я постоянно волнуюсь за вас.
После завтрака прощаемся. Отбываем с Кутеповым в Париж».
54
На следующий день Якушев встретился в ресторане с Третьяковым, бывшим министром Временного правительства. Прочёл нечто вроде лекции об экономическом положении в России и просил денег.
— Эмиграция много жертвовала впустую, — говорит Третьяков. — Конечно, имя Николая Николаевича придаёт вес. Если бы «Трест» организовал восстание, хотя бы частичное, то в него бы поверили и дали денег.
Якушев, нервно швыряя салфетку:
— Значит, если мы пожертвуем двумя-тремя сотнями голов, то вы дадите приличную сумму?
Третьяков смущён:
— Я не совсем точно выразился… Ценой крови, конечно, нельзя добывать деньги. Но согласитесь, мы никого не знаем, кроме вас, мы не знаем, кто стоит во главе вашей организации.
— Имена известны его высочеству и Александру Павловичу Кутепову. Эмиграция не умеет молчать, мы в этом убедились, — строго заметил Якушев. — Речь идёт о сумме в сто миллионов золотом.
— Я поговорю… Мы обсудим с Гукасовым и Денисовым.
Вечером Кутепов говорит Якушеву:
— Втирает очки. У самого ни гроша за душой. Продаёт бриллиантовую брошь жены.
С Хольмсеном и Монкевицем обсуждается техника связи. Шифр по книге «История русской музыки» Сабанеева.
Монкевиц перебежал из разведки Врангеля к Кутепову. Говорит о Врангеле как о самодовольном, страдающем манией величия человеке. О Климовиче высокого мнения, но его не выносит Николай Николаевич, и тому придётся перебежать к Кириллу Владимировичу. Николай Николаевич надеется на деньги Генри Форда. Словом, Якушев с головой окунулся в интриги и возню в лагере эмиграции.
Пора возвращаться в Москву. Сделано все, что намечено. Кутепов — представитель «Треста» в Париже, просит не оставлять его надолго, передал почтительный привет Зайончковскому и Потапову. Многозначительно добавил: «Золотая голова». Вероятно, это о Потапове.
В купе поезда «Париж — Варшава» Якушев наедине с Марией Захарченко.
Из деликатности хочет выйти, когда она раздевается.
— Глупости! Оставайтесь. Какая я женщина!
Якушеву стало неприятно, он вышел.
Варшава. Последний вечер в гостинице «Бристоль». Ужин в ресторане на Старом рынке, затем — граница; ночь, трюки с переодеванием, специальный спектакль для Марии Захарченко; то поднимаясь, то ползком — пять километров, предохранители на револьверах спущены… Наконец знакомая халупа. Там — Иван Иванович, которого Якушев знает под другим именем и фамилией.
Иван Иванович осеняет себя крестом и говорит, разыгрывая радость:
— Слава тебе господи… Я боялся за вас. Две ночи назад на границе пальба… Я уж подумал, не наши ли попали?
Через сутки Якушев и Мария Владиславовна в Москве.
Игра продолжается…
55
У Дзержинского редко бывали дни отдыха. Для этого нужны были настояния врачей и товарищей. Годы каторги, ссылки расшатали его здоровье.
Сколько пережито…
Он один в саду. Прохладное утро подмосковной осени. Густая темно-зелёная листва местами желтеет. Осень чувствуется в её горьком запахе. Тишина… Какая-то птица вспорхнула, села на скамейку, увидела человека, полетела зигзагами и скрылась за деревьями. Дзержинский глядит в светло-голубое небо, вдыхает прохладный живительный воздух. Кто надолго был лишён свободы, тот умеет нежно и глубоко любить природу. Ему все-таки довелось повидать чудесные уголки земли. До революции, когда Дзержинскому угрожал туберкулёз, он жил недолго на острове Капри. Горький, узнав его, говорил, что этот человек вызвал в нем незабываемое впечатление душевной чистоты и твёрдости.
Здесь, под Москвой, ничто не похоже на Капри с его розовыми скалами и тёмными кипарисами, не похоже и на хрустальные озера и снежные вершины Швейцарии. И все же как мила эта ласковая природа, тихие леса, ранняя осень, которую называют бабьим летом.
Он всегда любил природу, смену времён года.
Даже за стенами тюрьмы чувствовал дыхание весны, там, где зеленые травинки, пробивавшиеся меж булыжников тюремного двора, были затоптаны сапогами конвоиров, а голоса птиц заглушал кандальный звон.