Мертвая зыбь
Шрифт:
— Я люблю сильных людей.
— А Радкевич?
— Он был другим в гражданскую войну.
— Значит, любите… сильных людей? Я могу себя причислить к ним?
Она посмотрела на него и кивнула.
Этот разговор происходил в складе, на Болоте. Мария Захарченко полулежала на старом продавленном диване, где обычно дремал Подушкин. На этот раз его не было, его куда-то услал Стауниц.
— Черт знает что!.. — сказал он, наклоняясь к ней. — Никогда бы не подумал, что такая женщина, как вы, может меня волновать.
— Это при хорошенькой
Он усмехнулся:
— У меня привычка анализировать, и я думаю, что влечение к вам происходит оттого, что между смертельным риском и половым влечением есть непреодолимая связь. А как вы думаете?
Ответа не было, то есть он был. Мария Захарченко и Стауниц остались до поздней ночи в складе, на Болоте.
Когда они уходили, Стауниц сказал:
— Непрезентабельный уголок для любовных свиданий.
— А не хотите ли теплушку, загаженную солдатнёй? Всякое бывало.
Он помолчал и спросил:
— А как же Радкевич?
— Пусть это тебя не беспокоит.
«В общем, все осложнилось, — подумал Стауниц, — как бы только об этом не узнал Якушев… Ну, а если узнает… Кажется, деньги Коковцова — миф. Нет, надо взяться за дело самому. И мне надо за границу! Но как? Без гроша далеко не уедешь».
72
Все труднее становилось Якушеву удерживать Марию Захарченко и Радкевича за городом, на зимней даче. Для Захарченко нужно было изобретать новые поручения: расшифровывать ответы «С мест» и зашифровывать инструкции «местам» она уже не хотела. Зимой и осенью её угнетала тишина, монотонный шум елей под окном. Единственное, что отвлекало от мрачных мыслей, было появление Стауница. Радкевич, работая в авторемонтной мастерской в Москве, возвращался домой поздно вечером. Но для Марии Владиславовны стало ясно, что он догадывается о причине частых визитов Стауница. Она ждала объяснения и заранее готовилась к нему.
Как-то вечером, когда Гога уныло сидел в углу и делал вид, что дремлет, она вдруг встала и, остановившись против него, сказала:
— Нечего играть в молчанку! Говори!
Он вздрогнул от неожиданности:
— Лучше не надо — не место и не время.
— Это будет всегда… Говори!
— Ты сама знаешь.
— Что я знаю? Что я живу со Стауницем? Ты это хотел сказать? Нужна я ему!
— Значит, нужна.
Она усмехнулась и взяла папиросу. Закуривая, сказала:
— Не я ему, а он мне нужен. Ну и живу с ним. И что? Убьёшь его или меня? Обоих? Идиот.
— Мы с тобой венчались…
— Это здесь. А сошлись под ракитовым кустом. В какой-то халупе, под Курском, на земляном полу. «Нас венчали не в церкви» — так, кажется, пели настоящие террористы.
— А мы не настоящие?
— Ты — нет.
— Прикажешь мне радоваться тому, что ты его любовница?
— Все, что я делаю, делается ради нашей цели.
— И спишь с ним ради этого?
— А ради чего же? Я давно уже не женщина. Ты это знаешь.
— Со мной — да.
— С тобой, с ним — все равно. Я тебе
Он поднялся, достал графин и рюмки.
Они выпили по рюмке, он с жадностью, она с отвращением.
— Слушай, Гога! Он будет у меня здесь, — она сжала пальцы в кулак. — Будет делать, что я хочу… это настоящий, не Якушев же, старая лиса, и не ты. И не мешай мне, слышишь! Ничего хорошего не будет, если попробуешь мешать. Лучше пей, если тебе трудно. Я знаю одно: в случае провала мы с тобой не переживём друг друга. А если нет? Ты понимаешь, что будет?.. Но когда же, когда? Я схожу с ума в этих стенах, в этой деревянной клетке, от этой тишины. Я почти не сплю. Веронал не помогает.
Он вдруг прислушался:
— Кто-то идёт… Если он?
Она вскочила и притянула его к себе:
— Если он — ты уйдёшь.
Кто-то два раза слабо стукнул в окно.
— Открой. И уходи.
Радкевич вышел в сени. Потом в комнату первым вошёл Стауниц.
— Ты что-то нынче рано, — сказал он Радкевичу. — Попиваете водочку?
— Подожди, — сказала Захарченко. — Гога?
Радкевич схватил с вешалки пальто и фуражку, бросился в сени. Слышно было, как хлопнула дверь.
— Так, — сказал, усмехаясь, Стауниц. — Здорово это у вас делается. Высшая школа дрессировки.
— Не издевайся. Это может плохо кончиться.
— Это кончится вот чем… — Стауниц показал на графин, — я этих неврастеников знаю. Весь день я мотался в городе, выбрался к тебе вечером, рассчитывал, что он задержится.
— Все афёры?
— А ты думала? Пока меня считают просто аферистом, коммерсантом, я в полной безопасности.
— Ты умница.
— Умница? Якушев вчера завёл разговор о тебе. «Интересная женщина», — сказал с намёком. Я на всякий случай ответил: — «Бальзаковский возраст. Не в моем вкусе».
— А какое ему дело до нас?
— Какое? С его точки зрения, этот скандал в благородном семействе может отозваться на делах «Треста».
— Никакого скандала. Ты же видел.
— Да. Здорово у вас получается в свете, — сказал и рассмеялся.
Смех был вынужденный. Он не переставал думать о бегстве за границу, пока действуют «окна». Но деньги, деньги… Стауниц утаил от Марии продолжение разговора с Якушевым.
Когда речь зашла о денежной помощи из Парижа, Якушев сказал:
— Вы проявляете слишком большой интерес к этому вопросу.
— Вы думаете? — окрысился Стауниц. — Я в трудном положении, крупная сделка прогорела.
— При чем тут «Трест»?
— При том, что Кушаков может обратиться куда следует.
— Этого только не хватало. Уголовщина потянет за собой другое дело.
— Вот об этом я и говорю.
— Большая сумма?
— Порядочная. Десять тысяч золотом.
Якушев слегка присвистнул и задумался.
— Я думаю, что «Трест» должен вас выручить, если все устроится в Париже.
— А вы собираетесь?