Мёртвая зыбь
Шрифт:
— Хотите, Юрий Алексеевич, я вам ваш портрет десятитысячелетней давности покажу?
У него брови на лоб полезли, а она взглянула на меня со смесью удивления с возмущением.
— Я достал из портфеля, — продолжал Званцев, — толстую книгу на французском языке крупного археолога Анри Лота. Раскрыл заложенную страницу. А на ней — фотография древнего наскального изображения с плоскогорья Тассили близ Сахары. На ней скупо, но ясно изображен человек, вроде как, в скафандре с герметическим шлемом. Не то современный водолаз, не то космонавт. Анри
— Похоже? — спросил я.
— И похоже, и непохоже, — ответил Гагарин.
— Так и должно было быть! Ведь изображенный здесь скафандр и ваш сделаны в разных тысячелетиях и на разных планетах.
— Хотелось бы так думать, — подтвердил первый космонавт Земли.
— Тогда оставьте мне на этой книжной фотографии свой автограф.
— Охотно, — согласился он и поставил свою подпись, но не канцелярскую закорючку, а четко написанное слово “Гагарин”. И я храню теперь эту книгу Анри Лота, как бесценную реликвию.
— Почему же вы не взяли ее с собой? Что же вы не рассказываете пограничникам о таком живом человеке, и глиняного божка показываете?
— Я и сам так подумал, об этом вспоминая. Правы вы,… поэт! Правы! Нет ничего поэтичнее человека, сумевшего из простого лейтенантика сделаться человеком № 1 в освоении Космоса. Учиться у него надо, и прежде всего мне!
Говоря об этом, Званцев подумал о своем никак не получающемся этюде из долины гейзеров.
Он рассказал об этой памятной встрече и показал фото “Великого бога марсиан” из книги Лота и Владивостокским зрителям и пограничникам, а потом на Сахалине.
Но когда позднее он решился показать это вместе со статуэтками “догу” по телевидению, которым ведал уже не Месяцев, а Лапин, то утренний повтор имевшей большой успех передачи был запрещен. Лапин объяснил Званцеву по телефону, что вынужден был сделать это по возмущенному требованию какого-то чина из Академии Наук, а может быть еще откуда-нибудь. Простым людям не разрешалось сообщать, что они не единственные разумные обитатели Вселенной.
Но на Дальнем востоке никто ему препятствий не чинил.
Во время их общей поездки на место “хода рыбы на нерест”, он стоял на берегу реки перед плотиной, дивясь, как сгрудились в плотную, как бы, стаю крупные рыбы, стремясь во что бы то ни стало пробиться к своим родовым нерестилищам и метать там икру.
Из остановившегося рядом виллиса вышел широколицый шофер, бородатый русский мужичек из ХIХ века со вздернутым носом и озорными глазами.
— И до чего дошлые да упорные, даром, что рыбы, — обратился он к Званцеву, — будто лекцию вашу по телевидению про Гагарина слышали. Твари, вроде, неразумные, а своего добьются. А дедки мои пять тыщ лет назад, ищо до японцев, здесь тайменей голыми руками брали, божкам своим, вроде, как вы показывали, в жертву приносили. Ищо при Джеман-периоде.
Званцев недоуменно посмотрел на своего неожиданного собеседника.
— Айн я, что ни на есть самый коренной местный житель. Дедки мои отсель в Сибирь подались и дальше
— Меня вообще Дальний Восток за душу взял. А то, что вы рассказали о себе, в пот бросило. Словно, как со своим пращуром встретился. Что касается вашего нынешнего города, то в нем меня поразили московские Черемушки здесь, с блочными пятиэтажками, хоть к столичым знакомым в гости заходи. А рядом — японские пагоды. Еще с японского владычества остались.
— Это когда края крыш дыбом? Вон, как в домике на том берегу?
— Я и то к нему присматриваюсь, да ближе не подойдешь. Река, а мостов нет. А на плотине для рыб проем. Не перепрыгнешь…
— Вам на ту сторону? Садитесь, вмиг доставлю.
— В объезд хотите?
— Мигом, — повторил шофер. — Домик поглядите и обратно. А вам пошто?
Не мог Званцев сказать айну, что домик заинтересовал его, потому что напоминал конечное матовое положение короля в середине доски. И ни о чем не расспрашивая, сел на привычное по военному времени место в виллисе рядом с шофером.
Велико же было его удивление, когда машина, вместо того, чтобы ехать вдоль берега, ринулась с него прямо в воду. И не утонула, а поехала через реку по чему-то мягкому, пружинящему под колесами, не погружавшимися в воду. Виллис ехал по рыбьим спинам, как по погруженному в воду мосту.
Только у Званцева могла появиться такая невероятная мысль: “Рыбы — это пешки, подставляющие свои спины, доведя короля до середины доски”.
Так удивительный рыбий мост и показавший его пращур славян айн помогли завершению дерзкого этюда. Едва ли кто-либо из спутников Званцева мог оценить такое влияние на него одного из местных чудес.
Вернувшись в номер гостиницы, он торопливо расставил шахматы.
Этюд получался! Столь же удивительный, как и все, что воплотилось в нем!
Волны морского наката одна за другой набегали на пологий берег, нехотя с шипением скатываясь вспять. Поодаль они в пене разбивались о видневшиеся камни, выбрасывая вверх фонтаны воды, похожие на гейзеры.
Морским прибоем Северного моря близ Гааги любовались трое на редкость разных людей, объединенных общей страстью к шахматам.
Один из них, высокий элегантный джентльмен, задумчиво глядя на волны, произнес по-голландски, а его низенький подвижный спутник перевел на русский язык “маэстро шахматной композиции” Званцеву:
— У древних греков в пене волн резвились наяды, у древних римлян из пены морской вышла богиня любви Венера, а для меня, еще мальчишки, волны стали учительницами математики.
— Как же это может быть? — воскликнул, выходя из роли переводчика, гроссмейстер Сало Флор. — Доктор математических наук, ставший чемпионом мира по шахматам Макс Эйве считал когда-то волны на берегу?