Мертвец
Шрифт:
Я сегодня бродить не стал, забрался в кусты между «Культтоварами» и библиотекой. Отсюда хороший вид — вся площадь на простреле, и сберкасса, и гостиница, и дом быта, то есть «Райбыт». Сити, одним словом, жизнь кипит. Вот и сегодня кипеж возле сберкассы наблюдался, народ что-то делил, гудел, пенсионеры бодро бились клюками и вцеплялись друг другу в глотки. Пенсия, однако. Это я шучу немного, сегодня клюками не бились, до пенсии ещё две недели. Да и наблюдал я в основном за гостиницей.
Гостиница — учреждение многопрофильное. Сама гостиница уже давно только на втором этаже, а на первом
И он не прошёл.
И выглядел на все сто двадцать. Строгий серый костюм, строгие чёрные очки, ботинки блестят так, что через площадь слепишься, даже трость. Интересно, откуда у него трость?
Он немного покрасовался на крыльце, вальяжно поглядел на часы, затем направился вдоль улицы Крупской. Я выбрался из кустов и как бы невзначай со своим родственничком столкнулся. Будто случайно, только что лбами не стукнулись.
Сенька недовольно поморщился.
Хорошо выглядишь, — я принял инициативу. — Куда ковыляешь? Проведать здоровье долгожданного пёсика?
По делам, — не раскололся Сенька. — По делам, знаешь ли... А ты как? Норму-то справил?
Я покивал.
Ясно. — Сенька поморщился. — Работа и труд, кирколопата... Впрочем, это твоё дело. Куда после смены? Домой или к барину?
Сенька поглядел на часы.
Смотри, опоздаешь, барин не одобрит... Ещё высечет, не ровён час, сгоряча-то... Шпицрутенами. На конюшне.
Я сдержался.
Ладно, Фрол, беги, — подмигнул мне Сенька. — А то ещё на самом деле влетит. Плёткой-семихвосткой...
Да ты за меня не волнуйся, — успокоил я. — Я успею. Совсем забыл тебе сказать, кстати, я тут недавно в музее был нашем.
Лося нюхал?
Кто лося не нюхал? — меланхолично вздохнул я. — Только лось тут ни при чём, я тебе про другое хотел сказать. Так вот, брат мой, в музее выставлена собака Секацкого.
Живая? — иронично спросил Сенька.
Дурак, что ли? Живая... Чучело, конечно. Такое... чучельное.
И что? — насторожился Сенька.
Что, что — я же тебе русским языком говорю: собаку Секацкого нашли. Стоит себе в музее. Ньюфаундленд.
Разве у Секацкого была собака? — не поверил брат.
Была, — врал я. — Конечно, это всё пока в тайне держится — она у них как неучтённый экспонат проходит. Но Катька мне рассказала, что это точно псина самого Секацкого — её Озеров где-то выкупил...
А кроме собаки? — прищурился Сенька. — Кроме собаки, ничего больше не нашли?
Не знаю, — равнодушно сказал я. — Сам узнай. Ошейник, кажется, ещё там есть...
Тут я вспомнил про комод на чердаке, про ошейник в этом комоде, улыбнулся и подумал, что моё враньё стало неожиданно обрастать правдоподобием. Так, кстати, часто случается: чего-нибудь от души прогонишь, а потом вокруг этого вранья начинает всё организовываться как бы само собой. Правда, я не знал пока точно, зачем я всё это придумываю, но это был вопрос
Ошейник, говоришь...— скучно промурлыкал Сенька, но я понял, что он заинтересовался.
Клюнул. Он всё-таки ещё молодой, хотя и такой умный вроде как.
Ошейник пока не выставляется, пока в фондах хранится. Сам понимаешь, такую вещь не будут просто так выставлять, чтобы каждый дурак пришёл и посмотрел... Он пока в сейфе лежит. Но Катька мне уже показывала...
Ну и?!
Ошейник как ошейник. Тяжёлый, железный. Изучат и на пса приладят. Скоро.
Сенька задумался и стал с сомнением смотреть вдоль улицы Крупской.
Очень интересная информация, бразер, очень интересная, — сказал он. — Спасибо, можешь идти...
Сам можешь идти, — огрызнулся я.
И отправился домой. Больше всего мне хотелось сделать две вещи. Во-первых, всё-таки пообедать, физический труд — он голод вызывает. Во-вторых, мне хотелось подумать. Про то, что со мной произошло. На трезвую, то есть на спокойную голову. Я сказал себе, что думать не буду, но сейчас вот я вдруг понял, что не получается, начал думать ещё по пути домой, плёлся по Любимова и медленно наливался злобой.
Я догадывался, как всё это происходило, как мать и отец всё решали. Они так решали: «Из двух зол выбирать следует меньшее, а он всё равно ничего пока не понимает...» — ненавижу все эти народные мудрости.
Когда я начинал это представлять, ну, как они сидят и всё планируют про то, что я должен с этим гнилорожим дружить... Картина возникает в таких мелких и гадких подробностях, что я даже...
По-настоящему злиться нельзя. Во всяком случае, слишком часто. Можно заболеть. Вот взять соседей. Соловьёв, допустим, старший — злой как собака. И поэтому у него регулярно обостряется язва, его отправляют в Кострому, где делают операцию, примерно раз в год это происходит. И потом он даже в сортир сходить нормально не может, как зайдёт, так мат на всю улицу стоит. И всё это от злобы.
Хотя это он, может быть, как раз оттого злой, что больной? Ну, не знаю.
Короче, надо было что-то сделать для отвлечения. Для перемены мыслей. Для соскоку. И я стал думать про то, как неплохо бы взять и попасть в прошлое. Год этак в тысяча восемьсот двадцать седьмой. С моими сегодняшними знаниями.
Это всегда помогало. Настроение поднималось, я начинал воображать, как я всё правильно устрою. Как для начала я изобрету динамит, крекинг нефти и двигатель внутреннего сгорания, построю заводы и введу восьмичасовой рабочий день, как построю свой собственный город, как мне будет там хорошо жить, а на завтрак у меня всегда будет печёная курица и бутерброды с икрой.
Отчасти помогло и в этот раз. Я увлёкся строительством виртуальной империи, подзабыл про Упыря и не заметил, как добрался до дома.
Дома было хорошо. Родителей нет, а Сенька отправился хлопотать о похоронах пока ещё живой собаки Шахова. Я заглянул в холодильник, нашёл тушёную капусту, поставил греться на газ. Отломал от батона горбушку, стал есть.
Почти сразу в окно постучали. Я испугался, что это пожаловал голодный Вырвиглаз, но оказалось хуже.
Упырь.
Улыбался. Недавно же разошлись...