Мертвец
Шрифт:
Скопировать фотку можно? — спросил я.
Катька кивнула в сторону аппарата. Сделаю копию, потом при случае Сеньку шантажну. Это ценная информация, я никогда ещё не видел его фотографии. Я вообще не подозревал, что у Секацкого есть фотография, это ведь сто лет назад было. А оказывается, есть.
Я постучал ногтем по фотке и спросил:
А ты что, тоже метеоритом интересуешься?
Катька фыркнула.
Я интересуюсь историей нашего края, — сказала она важно. — А метеорит — часть истории. Не самая важная, но,
А это что? — Я указал на прибор. — Арифмометр Секацкого? Если ты думаешь, что это на самом деле арифмометр Секацкого, то сильно ошибаешься. Арифмометр позже изобрели, информатик тогда рассказывал...
Это ты ошибаешься, — усмехнулась Родионова. — Во-первых, информатик говорил, что это внедрили арифмометр в двадцатом веке, а изобрели его ещё в восемнадцатом. Так что этот вполне может Секацкому и принадлежать. Но дело в том, что это вообще не арифмометр Секацкого. Это шагомер Секацкого.
Откуда ты знаешь, что именно Секацкого?
– Смотри.
Катька повернула шагомер, и я увидел.
П. Ф. С. Гравировка на дне.
Пётр Фомич Секацкий.
И что это даёт? — поинтересовался я.
Многое даёт. Секацкий был пунктуальным человеком, в каждом своём путешествии он вёл дневник. И отмечал, сколько шагов он прошёл. Вот погляди, на циферблате отмечено девятнадцать тысяч шагов. Значит, он прошёл примерно десять километров. Если учесть, что расстояния принято измерять от почтового отделения...
А может, наоборот? — предположил я. — Может, это не от почтового отделения, а от какой-нибудь одному ему известной метки? От какого-нибудь камня. Или дома. Или даже от дерева. Так что твои девятнадцать тысяч шагов ничего не значат. На сто процентов не значат. И нечего в лупу глядеть.
Почему это не значат? — Катька отложила лупу.
Рассуди здраво. Десять километров — это не расстояние. В радиусе десяти километров тут уже по двадцать раз всё обыскали. Так что он наверняка отмечал шаги от какой-то тайной отсечки.
Катька задумалась. Я огляделся. Упырь куда-то запропастился, не было его видно, может, в бочку какую залез. Хорошо.
Возможно, ты и прав, — сказала она. — Возможно...
Она захлопнула альбом, взяла под мышку шагомер, проследовала к укрытому за печкой сейфу и спрятала в нём добро. Ключ повесила на шею. Пахло сушёным лосем, пахло веками.
Ты же не ищешь метеорит, — напомнил я.
Разумеется. — Родионова вернулась в кресло. — Я не маюсь дурью. Однако мне дорога истина. Николай Иванович планирует скоро небольшую экспедицию — чтобы раз и навсегда решить метеоритный вопрос. У нас будут спецназовские миноискатели. А потом, в августе...
Где ты, интересно, возьмёшь спецназовские миноискатели? — спросил я.
Николай Иванович возьмёт, — ответила Катька. — И карты тоже. Аэрофотосъёмочные карты. Так что мы раз и навсегда...
Ладно, —
Ну да, говорила. На подсеку пойдёшь? Отец тебя может к Синицину устроить, ему ребята нужны. Работа плёвая — кусты от дороги относить. Мужики, значит, пилят...
А я отвожу, — закончил я. — Понятно. Сколько платят?
Тысяча четыреста двадцать рублей. Зато работаешь до обеда, потом свободен.
А справку надо? Ну, медицинскую?
Да зачем тебе справка? Ты не в лётчики записываешься, а кусты относить. Вали без справки. Сегодня ещё успеешь. Сегодня успеешь, завтра будешь топориком тюкать.
А ты почему, кстати, сама на отработку не ходишь? — спросил я. — Трудовой фронт, между прочим, оголён. Я вот надрываюсь лично, нам всем не хватает твоего крепкого плеча.
Странно. Когда поблизости оказывается Катька, у меня пробуждается несвойственное мне красноречие. И даже наглость какая-то. И так с пятого класса, между прочим. Рядом с Катькой во мне просыпался просто скрытый Вырвиглаз какой-то.
Какая жалость... — Катька зевнула. — Я прогуливаю отработку... Теперь, наверное, я получу по труду... четыре.
«Четыре» она сказала с таким выражением лица, с каким некоторые девочки говорят «навоз».
Я вспомнил про навоз и тут же вспомнил про Упыря. Оглядел музейные пространства. Упырь стоял возле дальнего окна. Разглядывал что-то тёмное, кажется, тоже какое-то чучело.
Чего это там? — кивнул я.
Это твой друг, — ехидно ответила Родионова.
Не, на четвереньках который?
Твой друг на четвереньках?
Хватит в остроумии упражняться, Катерина. Что за барсук?
Это собака.
Я удивился. Никогда не думал, что из собак делают чучела. Хотя нет, делают. Из Белки и Стрелки сделали почётные чучела. Может, эта собака тоже космическая? Ну или какая другая выдающаяся. Может, она полицейского спасла?
Эта собака космическая? — спросил я. — Или полицейского спасла?
Не знаю пока, Иваныч вчера только привёз. Говорит, музей какой-то в области закрыли, экспонаты по дешёвке продавали. Вот он и купил собаку эту. Машинку «Зингер», ещё чего-то купил. Не знаю, что в этой собаке такого уж выдающегося?
Внутренний Вырвиглаз подсказал: «Она, наверное, золотом гадила», но я его обуздал, взял за кадык.
Это что, собака самого Секацкого? — спросил я.
Нет... — растерянно пробормотала Катька.
А почему, собственно, нет? Надо смотреть на мир шире. Скажите, что это его собака. Что с помощью этой собаки он отыскал метеорит. Но собака вдохнула слишком много радикалов цезия, отравилась и умерла. И попала в болото, где была законсервирована. Как мамонт.
Мамонт... — как-то заоблачно сказала Катька, я услышал в её голосе некую мечтательность.