Мертвец
Шрифт:
И тут я догадался. Да, догадался. Понял. Допёр. Это он и есть. Этот дохляк оранжевый, это он. Тот самый.
Денис. Кажется, Денис. Денис Мертворожев, Денис, блин, Кровопийко. Денис Жиловёртов-Копыто, Гландынаружев-Резак.
Мой новый друг.
Глава 5
Неприятности
Я уже давно заметил. Неприятности притягиваются друг к другу.
Вчера я всё пытался как-то представить, что же произошло. Пытался обдумать... Как мои собственные родители взяли и так со мной поступили... Я здорово бесился, даже уснуть никак не мог, бродил
Это было... Я никак не мог придумать слово даже, потом всё-таки придумал. Это было мерзко. Мерзко.
Так мерзко и погано, что я даже, как полный придурок, принялся лупить по стене и лупил до тех пор, пока не сбил костяшки. Это меня чуть-чуть успокоило, я достал перекись водорода и залил кулак, кровь зашипела и запузырилась белым. Я смотрел на руку долго, даже не знаю, как долго, будто заворожило меня это пузырение. Потом встряхнулся. И увидел своё отражение в окне.
Я выглядел как человек, который решил в чём-то раскаяться.
Однажды я украл духи. Пять флаконов. Мы пошли в гости, уже не помню к кому, к родственникам кажется. Пока все гости и хозяева сидели за столом, я зашёл в спальню, а там собрал с туалетного столика всю парфюмерию, которую нашёл. Не знаю, зачем я это сделал, совершенно не помню. Но по пути домой мне вдруг стало стыдно. И когда мы вернулись, я признался в хищении. Мать долго ругалась, потом сложила в пакет награбленное и повела меня в милицию.
Возле районного отделения я совсем расплёлся. Почти готов был заплакать, однако ещё держался. До отделения оставалось совсем немного, у меня жутко болел живот, здорово вспотели руки и внутри дрожало, будто у меня разломалось там всё. Когда мы проходили мимо милицейского мотоцикла, я увидел своё отражение в зеркальце.
В милицию меня мать, конечно же, не отвела, но выражение своего лица я запомнил. Тогда я выглядел точно так же, как сейчас.
Жалко. Позорно. Будто в штаны наделал, и все об этом знают. Вот это страшное выражение моего лица во многом мне и помогло.
Пошли они!
Я немного успокоился. И решил немного почитать, начать новую книгу, я давно собирался. Называется «Последняя война». Толстая книжка, сантиметров в пять, не меньше. Тысяча девятьсот шестьдесят второго года издания, бумага ветхая и жёлтая, пахнет макулатурой. И, судя по картинке на обложке, про какие-то лучи. Империалистические лучи.
Пролог тоже ничего, мне понравился. Эсэсовец Зигфрид Шпандау на подводной лодке драпает в Бразилию, но прямо посреди Атлантического океана лодку перехватывают американские эсминцы. После непродолжительной бомбёжки Шпандау командует всплытие, сдаётся в плен. В результате чего в руки империалистических агрессоров попадают чертежи и прототип секретного оружия, способного, само собой, раскокать мир.
Книжка разворачивалась интересно и вообще оказалась удачной, я очень быстро уснул.
А проснулся рано, как обычно. Надо было идти на отработку. На отработку я решил не ходить. Валялся в койке. Скоро в животе забурчало, захотелось есть. Огляделся. Ничего питательного в окрестностях.
И я решил немного позлиться. Злость укрепляет, я это давно ещё заметил, позлишься — и легче как-то. Я поставил на подоконник «Последнюю войну», сконцентрировался и стал злиться, старался книгу с подоконника столкнуть. Злобы у меня было через край, однако и в этот раз ничего не получилось, книга даже не сдвинулась, сколько я ни старался. Значит, мало во мне злобы, значит, надо мне и дальше.
Но злобой сыт не будешь, надо и подкрепиться немного. И я всё-таки отправился в большой дом.
Мать и Сенька уже сидели за столом, брякали ложками. Здороваться я не стал, сразу налил себе. Рассольник. Ненавижу рассольник. Он у матери получается синий и страшный, а по вкусу так и вообще кошатиной отдаёт какой-то, причём несвежей. Он всегда у неё такой получается, но сказать об этом нельзя. Во-первых, она сама рассольник уважает. А во-вторых, у нас в погребе бочка солёных огурцов. Их надо куда-то девать.
Так что рассольник у нас два раза в неделю.
Я ел. Если не будешь есть с аппетитом, мать обидится. А Сеньке на все эти церемонии плевать, он молодец. Он не любит перловку, выбирает её из супа и складывает справа от тарелки отдельной горкой, прямо на клеёнку.
Мать ему ничего не говорит. Молчит, хотя она вообще-то не в настроении, я это чувствую. Потому что ложкой гремит по-особому, звук получается раздражённым. Такой танец с саблями, но только не с саблями, а с ложками.
Так мы и брякали, и мамашкино бряканье становилось всё громче и громче, мне это надоело, и я где-то на середине тарелки сказал:
Родионова поработать приглашает. На подсеку. Пойдём, Сенька?
Я слишком мал ещё, у нас с четырнадцати можно работать, — сразу же ответил братец. — Особенно на таком вредном производстве. Там в этих кустах один свинец, а у меня растущий организм. Свинец очень на стекловидное тело плохо влияет. Можно ослепнуть раньше времени.
Сенька подтянул горчичницу, намазал на хлеб ненормально толстым слоем, откусил. Блаженно закрыл глаза.
Я просто видел, как у него в голове происходят термоядерные процессы, мать делала горчицу такой мощности, что мне на кончике ножа хватало. А Сенька мог ложками её есть. Непробиваемость — она во всём непробиваемость.
Прекрати горчицу есть, — рыкнула мать, — гастрит заработаешь.
Обычно матери не жалко горчицы. Но сегодня, видимо, не тот день. Но Сеньке на все эти вопли сморкать через левую ноздрю.
Сказала же — не ешь горчицу! — Мать забрала банку.
Не... — помотал ушами Сенька. — От горчицы мысли прочищаются, от горчицы хорошо... А работать пусть Никита идёт, а я ещё молод.
Ничего себе молод, — хмыкнул я. — Метеорит искать ты не молод, по дорогам шатаешься целыми днями...
Спокойно, бразер, — перебил наглый Сенька. — Метеорит — это святое, ты пойми. Если я его найду, метеорит, мы отсюда в нормальное место переедем...
Этот метеорит уже сто лет ищут — найти не могут, а ты найдёшь сразу!