Мертвое озеро
Шрифт:
– - О, напрасно!
– - заметил Август Иваныч, внутренне, однако ж, очень довольный осторожностью гостя.
– - Как можно! как можно!
– - возразил гость, придавив еще раз сигару каблуком.
– - Застрахован!
– - заметил Август Иваныч и, смеясь, махнул рукой.
– - Еще бы! такой великолепный дом!..
– - О да-с, конечно!
– - перебил фабрикант.-- Двенадцатого марта тысяча *** года пополудни, в три часа и двадцать семь минут!
– - И минут!
– - воскликнул Винтушевич.-- Вот как!
– - И двадцать семь минут!
– - повторил фабрикант с твердостию, которая
На дворе, увидев кладовую с надписью: "Пожарная", Винтушевич всплеснул руками с простодушным удивлением провинциала, на что Август Иваныч снова покашлял; а в мастерских гость объявил решительное желание сесть за работу вместе с мастеровыми, которых, впрочем, там не было ни одного по случаю воскресенья. Далее фабрикант повел своего гостя в помещения мастеровых и во все принадлежащие к фабрике службы.
Между тем в комнатке Генриха происходили приготовления к отъезду. Отъезд Генриха сильно занял все умы в доме Августа Иваныча, где много лет всё шло так однообразно, без всяких перемен и приключений. При этом обнаружилось, что у доброго Генриха было немало друзей кроме Саши. Его внезапный отъезд особенно поразил работницу в кухне -- помощницу Шарлотты Христофоровны по части стряпни,-- поразил до того, что она (непостижимо!) решилась выйти из кухни и в первый раз прошла по спальне отсутствующей Шарлотты Христофоровны, потом прокралась по зеленой столовой, проникла в кабинет Августа Иваныча и просунула голову в дверь комнатки Генриха.
– - Желанный ты наш! едешь?
– - проговорила она жалостно.
– - Еду, еду, Марфуша! прощай!
– - отвечал Генрих, роясь проворно в комоде.
После чего Марфуше тотчас почудилось, что Август Иваныч, откуда ни возьмись, очутился позади ее, изумленный до остолбенения ее появлением в кабинете, и она опрометью бросилась бежать обратно.
Но в бескорыстной привязанности работницы еще можно было усомниться, потому что Генрих раза три в год писал ей письма к братьям в разные губернии, всегда одинакового, впрочем, содержания, и не раз отправлял эти письма по почте, не требуя от нее ни копейки. Привязанность мамки была неопровержимее. Эта женщина, вообще довольно злая и называвшая Генриха не иначе как жидконогим, принесла ему веревочку: вот тебе, дескать, понадобится что-нибудь перевязать,-- и потом она с некоторым сожалением принялась твердить ребенку, которого держала на руках:
– - Уезжает, вишь, уезжает молодец-то наш!
Только что мамка возвратилась в детскую, в комнатку Генриха застенчиво и робко вошла Саша с предложением помочь ему укладывать вещи.
– - Не нужно, не нужно, Саша!
– - возразил Генрих.
Но Саша настаивала. Тронутый ее печальным видом, Генрих взял ее за руки и, отводя от комода, нежно сказал:
– - Спасибо, душенька!
Саша вспыхнула, услышав это имя от Генриха в первый раз.
– - Скажи,-- продолжал Генрих,-- тебе скучно, что я уезжаю, да?
Саша молчала; но лицо ее быстро покрылось бледностью, и вдруг две крупные горячие слезы упали на
– - Ты не приедешь!
– - насилу проговорила Саша и, вырвав свои руки из рук Генриха, закрыла ими лицо, едва сдерживая рыдания.
Всё это было бы ребячеством, если бы не было тут грустного предчувствия.
– - Ради бога, перестань!
– - воскликнул Генрих, дрожавший от тоски, пробужденной привязанностью и опасением девушки.-- Клянусь тебе, приеду!
– - утешал ой ее.-- Да еще выпрошу прибавку тебе и себе, и заживем! А там, может быть, явится отец твой!
– - прибавил он с веселым видом, пробуя и эту обычную струну, всегда благодетельно действовавшую на Сашу в минуты грусти.
Но предчувствие было сильнее надежд, и Саша продолжала плакать. Голос Винтушевича, раздавшийся на лестнице, заставил ее поспешно выйти из комнаты. Генрих снова засуетился около чемодана.
– - И купчую совершим и всё устроим!
– - говорил за дверьми Винтушевич.-- Будьте спокойны, добродетельнейший Август Иваныч! Если с ним едет человек преданнейший вам… человек, который… я говорю от души… то вы должны быть спокойны, если б даже покупали пятьдесят домов в пятидесяти местах.
Последние слова он договорил уже в столовой, где готов был завтрак в ожидании Шарлотты Христофоровны. Август Иваныч предложил гостю закусить; но Винтушевич отговорился, что ему еще рано и что позавтракает на первой станции. В это время вошла Саша, чтобы взглянуть на попутчика Генриха.
– - Какая у вас красавица эта девушка!
– - добродушно сказал Винтушевич.
– - О да-с, конечно!
– - отвечал Август Иваныч и в шутку прибавил: -- Совсем потеряла родителя!
Затем фабрикант попросил своего гостя подождать его тут с минуту и пошел к себе в кабинет, где тотчас же началось щелканье на счетах.
– - Как зовут вас, милая? позвольте спросить!
– - заговорил Винтушевич, оставшись один с Сашей.
Саша сказала свое имя.
– - А по батюшке?
– - Максимовна.
– - Александра Максимовна! Скажите, пожалуйста; у меня двоюродная сестра Александра Максимовна!
– - воскликнул Винтушевич, очевидно лицедействуя за какого-то простяка в какой-то пьесе.-- А фамилия ваша? позвольте узнать?
– - продолжал он, чтобы говорить что-нибудь.
– - Отрыгина,-- отвечала Саша.
Здесь Винтушевичу было бы более кстати сделать восклицание, потому что он узнал в Саше дочь своего утреннего посетителя, бывшего товарища его по золотым промыслам в особенном смысле. Но он повторил только машинально:
– - Отры… гина…-- И прибавил, кланяясь: -- Прошу любить да жаловать!
Наконец вышел из кабинета Генрих с оттопыренным боковым карманом в сопровождении Августа Иваныча и мальчика, который нес на голове чемодан; отъезжающие начали прощаться, причем Винтушевич убедительно просил фабриканта не побрезговать его хлебом-солью в проезд когда-нибудь мимо его поместья. Когда отъезжающие стали спускаться по лестнице, Август Иваныч и Саша вышли на балкон проводить их глазами.
Винтушевич первый взобрался в тарантас, принял от мальчика и уложил чемодан Генриха, между тем как его камердинер с кучером, сомкнувшись плечами и головами, спали мертвым сном.