Мертвое озеро
Шрифт:
– - И увеселительная?
– - спросил Кирсанов, лукаво прищуриваясь.
– - Полагаю, что и увеселительная,-- отвечал серьезно Иван Софроныч.
– - Да нет. А я вот о чем: не пора ли?
– - Ни-ни-ни!
– - отвечал Иван Софроныч.-- Надо прежде дело покончить, а то как разморит жаром, так будет не до работы.
– - Ну, будь по-твоему. Зато уж чижику сегодня… только держись!
– - Посторонись!
– - скомандовал Иван Софроныч.
И вслед за тем к ногам Кирсанова полетела с глухим перекатным звоном жестяная доска, на которой был намалеван часовой циферблат с гирями
– - Желаю здравствовать!
– - послышалось сверху.
– - Тьфу ты пропасть!
– - воскликнул Алексей Алексеич.-- Ба-ба-ба!
– - продолжал он, осматривая жестяную доску.-- Вывеска часового мастера! Вот уж хоть убей не помню, чтоб у нас была такая вещь. И ведь вот утащи кто-нибудь, и не спохватился бы никогда!
– - Как утащить!
– - возразил Иван Софроныч.-- На что же я у вашего высокоблагородия и хлеб ем, как не затем, чтоб всё было в сохранности!
– - Да нет, ты мне скажи, откуда взялась у нас часовая вывеска? Уж не подкинул ли кто?
– - Полагаю: изволили забыть,-- отвечал почтительно Иван Софроныч.-- А она, осмелюсь вам доложить, точно у нас была… и она есть,-- с гордостью заключил Иван Софроныч.-- В тысяча восемьсот девятнадцатом… нет, дай бог память!
– - в тысяча восемьсот семнадцатом году, когда были в городе, изволите помнить: увидали мы ее в лавке купца Калистрата Подоплекина. Я еще тогда докладывал, что напрасно-де, Алексей Алексеич, изволите торговать ее, даром обызъянитесь… да ваше высокоблагородие сказали: "Вот у Ферапонта сын наклонность к механике показывает, всё вытачивает кубари да разные штуки; может, часовым мастером будет".
– - Да, да, да!
– - сказал Кирсанов.-- Теперь вспомнил. Ведь дали-то мы за нее пустяки! дешевле пареной репы! Да тут жести одной на целковый будет!
– - На целковый не на целковый, а гривенников на десять будет,-- с важностью заметил Иван Софроныч.
– - Да написать-то ее что возьмут, да еще здесь так и не напишут -- ведь работа-то московская! Помнишь, Иван Софроныч,-- продолжал Кирсанов, и лицо его одушевилось,-- помнишь, еще какая уморительная штука тут вышла? Торговали-то мы ее у мальчугана, так еще, глупенька! Отдал чуть не даром. Мы уж и деньги заплатили, на извозчика ее хотели класть,-- вдруг приходит хозяин, да как узнал, за сколько продана вывеска, так и накинулся на мальчика: "Такой-сякой ты,-- говорит,-- в убыток продаешь!", да и ну его тормошить. А мы поскорей на извозчика и давай бог ноги… чего доброго, еще отнял бы… Ха-ха-ха!
Кирсанов добродушно смеялся; сверху вторил ему такой же добродушный хохот.
– - Дешево досталась,-- сказал Иван Софроныч,-- а правду сказать: отними он тогда ее -- всё лучше бы…
– - Лучше? да чем же лучше? Одно жаль -- Ферапонтов сын, как подрос, пристал: отдай да отдай его в сапожники! Ну, разумеется, и лежит. А всё же вещь хорошая,-- понеси ее теперь продавать -- кому не надо – - дороже даст! Вот ты мастер упрекать, а кто купил лошадку?-- заключил Кирсанов, покатив огромного деревянного коня.-- Вот уж тут понеси продавать --
– - Кто купил? Я! да зато я знал, что делал: вот у меня дочь.
– - Ха-ха-ха! Еще бы сын… А то дочери в лошадку играть… Ну а пушку, а пушку?
– - Пушку?
– - отвечал Иван Софроныч немного смущенным голосом.-- Ну, насчет пушки проштыкнулся! Да и то еще, может, и не совсем проштыкнулся: вот если сын будет…
– - Знаю, я знаю, чего тебе хочется! Ты, и лошадку-то покупал, небось об дочери думал? как же! да не будет сына!
– - Ну, а как будет!
– - Давай бог, давай бог,-- посмеиваясь, заметил Кирсанов.-- Были бы дети, а игрушки будут. Ну-ка, Иван Софроныч! пора, право, пора приступить к чижику! А! откуда, красавица?
– - воскликнул Алексей Алексеич, завидев бежавшую к нему хорошенькую девушку лет тринадцати.
Девушка остановилась, раскрасневшаяся как маков цвет, и не могла ничего сказать: грудь у ней высоко подымалась, стянутая узким платьицем, и маленькие розовые ноздри часто и широко раскрывались.
– - Что, много у нас доброго?
– - самодовольно спросил Алексей Алексеич, заметив любопытство, с которым живые черные глаза девушки перебегали по предметам.
– - Много,-- отвечала она.
– - Много, Настенька,-- порешил Алексей Алексеич, скрутив рукав своей рубашки так, что руке, помещенной в нем, оставалось очень мало простора.-- Не только ты, посторонние люди заглядываются… кто ни едет, каждый смотрит и, верно, думает, что мы миллионщики. А пускай думает!
– - А папенька здесь?
– - спросила девушка.
– - А что?
– - Маменька велела звать его.
– - Сердится?
– - Да, сердится! с самого утра сердится.
– - Ого!
– - сказал Кирсанов и улыбнулся.
– - Иван Софроныч!
– - Чего изволите?
– - Радость, радость!
– - А что такое?
– - Поди сюда. Настя пришла, она скажет.
– - Сейчас.
– - Да ну же! что ты там копаешься!
– - нетерпеливо воскликнул Алексей Алексеич через минуту.-- Скорее!
– - Сейчас, сейчас! Ну, какая радость?
И в слуховом окне во весь рост показалась фигура еще бодрого, но совершенно лысого старика, одетого в старую женскую кацавейку из заячьего меху с кошачьими лапками, очевидно игравшую в свое время роль горностаевой.
Кирсанов расхохотался. Девушка сначала крепилась, но не выдержала и тоже звонко смеялась.
– - Ну чему смеяться, дурочка?
– - заметил ей Иван Софроныч.-- Что ты думаешь, я там сложа руки, что ли, сидел?., умаялся! И в одной рубашке да не знал, куда деваться, почище твоей бани! Ну не показаться же было так!
– - Да ты бы, Иван Софроныч, уж лучше юбку надел, а то меховую телогрейку.
– - Да уж нет там юбок,-- серьезно отвечал Иван Софроныч.-- Все покидал. А чем не одеяние?
– - прибавил он, встряхивая полы кацавейки и радуясь, что неожиданно доставил удовольствие своему благодетелю.-- Ну, что же ты скажешь, Настя?
– - А вот жди: скажет она тебе радость,-- воскликнул Алексей Алексеич и как ни крепился, а снова расхохотался.
– - Полагаю, изволили пошутить. Видно, нет никакой радости,-- догадливо заметил Иван Софроныч.