Мертвое озеро
Шрифт:
– - Ну,-- сказал Кирсанов девушке,-- ну, красавица!
– - Маменька приказала вас домой позвать,-- сказала Настя, обращаясь к отцу.
– - Говорит: я больна,-- подхватил Кирсанов,-- каждую минуту может что-нибудь со мной случиться: пусть сидит безотлучно у постели… безотлучно, слышишь ли: безотлучно!
Лицо у Ивана Софроныча вытянулось. Вместо радости он услыхал в самом деле весть, хуже которой не мог и ожидать.
Кирсанов заметил его отчаяние, и вмиг стало ему не до шуток.
– - Знаешь что, Настя!
– - сказал он, продолжая крутить свой рукав с такою силою, что локоть его
– - Осмелюсь доложить, хорошо придумано,-- сказал печально Иван Софроныч.-- Да ведь коли она догадается, так бедной девчонке придется плохо.
– - Ничего,-- сказала Настя.-- Уж я как-нибудь.
– - Ни-ни! не смей,-- я сейчас приду!
– - строго и печально возразил отец.
– - Не надо, не надо!
– - проговорила Настя и, прыгая, побежала, повторяя:-- Не надо!
– - Славная девочка!
– - сказал вслед ей Алексей Алексеич, раскручивая наконец рукав и освобождая свою руку, которая страшно покраснела и покрылась синими жилами.
Иван Софроныч ничего не сказал, но провожал ее глазами с своего возвышения до тех пор, пока она не скрылась в дверях небольшого отдаленного здания, стоявшего у самой большой дороги,-- и в глазах его много было любви и отеческой гордости.
Не прошло, однако ж, получаса, как Настя снова возвратилась и объявила, что Федосья Васильевна настоятельно зовет мужа, что она боится обморока и говорит, будто не проживет больше суток.
– - Ну а по правде как?
– - спросил Кирсанов.-- Ничего?
– - Ничего,-- отвечала Настя.-- Только опять выступили на лице желтые пятна, как третьего дня. Пила она чай, уронила нечаянно чашку -- рассердилась, да и чайник хлопнула о пол.
– - Желтые пятна!
– - воскликнул Кирсанов.-- Плохо! Бедный Иван Софроныч! попадись он ей теперь, да она его добром не выпустит. Нет, мы не выдадим. Так ли?
– - Так,-- сказала Настя.
– - Хочешь?
– - спросил Алексей Алексеич и ловко подкатил к ней деревянного коня на колесах.-- Садись, прокачу!
Девушка хотела сесть, но передумала, вскочила на лошадку и, стоя на ней в красивой позе, закричала:
– - Ну, везите же!
Алексей Алексеич повез.
– - Вишь, проказница! что выдумала! И как ловко стоит, точно на гладком полу!
– - ворчал про себя Иван Софроныч, любовавшийся потихоньку своей дочерью с той самой минуты, как только она появилась и заговорила.
– - Ваше высокоблагородие!
– - закричал он, показавшись в слуховом окне.-- Ваше высокоблагородие!
– - Что?
– - Да побойтесь бога! Вы, осмелюсь доложить, не маленькие. А ты, баловница, не стыдно? Долой! слышь, сейчас же долой с лошади!
Но ни дочь, ни Кирсанов не слушались его.
– - Ну, ну, ну!
– - кричала Настя.-- Не ленись, лошадка, приедешь домой, будешь отдыхать, корму дадут.
– - А чижик будет?
– - Будет!
– - Долой, проказница!
– - повторил Иван Софроныч, топнув ногой.
– - Посмотри, их высокоблагородие умучились! Хороша крестница!
– - Ну, теперь моя очередь!
– - сказала Настя, спрыгнув с лошадки.-- Садитесь!
– -
– - сказал Алексей Алексеич, сел и, обмахивая платком свое горящее лицо, прибавил:-- Ну, по всем по трем, коренной не тронь!
Настя двинула лошадку.
– - Браво!
– - закричал Иван Софроныч, довольный силою своей дочери.-- Ну вот умница, умница! Давно бы так! ну, еще, ну, дружней!
Колеса под лошадкой, сверх ожидания, оказались довольно прочны и катились легко. Настя, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, быстро бежала. Алексей Алексеич, в рубашке, в белом колпаке, важно сидел, размахивая руками и покрикивая: "Ну, с горки на горку -- дадим на водку!" Иван Софроныч, совсем высунувшись из окна в своей кацавейке, в совершенном восторге восклицал: "Прибавь ходу, прибавь ходу! Знай не плошай, с кем едешь, не забывай! шевелись, копайся, вперед подавайся!.." Дворня в свою очередь, покинув работу, предалась созерцанию. Всё вместе представляло довольно оживленную и оригинальную картину. Как вдруг посреди общего увлечения раздался пискливый и озлобленный голос:
– - Господи! да никак тут все с ума сошли!
Все разом глянули по направлению голоса и смолкли. На тропинке, протоптанной между домом и кухнею, против самого Ивана Софроныча, лишившегося употребления ног, стояла необыкновенно худощавая, высокая женщина, с тощим, земляного цвета лицом, покрытым желтыми пятнами, с сверкающими глазами, в костюме не без претензии на щегольство: голова старухи была украшена высоким старинным гребнем, от которого ко лбу нисходил пробор в четыре пальца ширины, без малейших признаков волос, замкнутый с обеих сторон жидкими пуклями, так что голова старухи походила на детские креслы с высокой спинкой и точеными ножками. В руках у ней был палевый полинялый зонтик, который она старалась держать с грацией.
– - Бессовестный!
– - заговорила она, обращаясь прямо к Ивану Софронычу, и вдруг закашлялась, причем высокая гребенка запрыгала у ней в волосах и бусы застучали на ее худой шее, как четки.-- Бессовестный… кахи! каахи! каааахи! варвар! Жена умирает, жена зовет его, а он тут потешается! Глянь-ка, шутом каким нарядился. Да еще обманывает -- в поле, видишь, ушел; и девчонку научил лгать… кахи! кахи!
– - Не я, их высокоблагородие приказали ей…
– - Их высокоблагородие! Нечего сказать, хороши и они тоже! Чем бы пример подавать, а вон гляди: в лошадки сам играть вздумал! Домой, озорница!
– - прокричала она, погрозив Насте зонтиком, и снова закашлялась: -- Кахи! кахи! кахи! Будешь ты вперед обманывать!..
– - Она ни в чем не виновата,-- сказал Алексей Алексеич с необыкновенною кротостию.-- Вы напрасно сердитесь, Федосья Васильевна; да и Иван Софроныч тоже не виноват; он хотел к вам идти, да я его не пустил: день сегодня хорош, видите, вот мы и вздумали пересмотреть да проветрить доброе!
– - День хорош! Да кто вам сказал, что сегодня день хорош? А вот погодите!.. кахи, кахи, кахи! накажет вас бог, что вы обижаете больную, несчастную женщину. Недаром у меня сегодня всё утро поясницу ломило. Уж ничего так не желаю и желать не буду -- как одного; чтобы вдруг да хлынул дождичек сливный…