Мертвые бродят в песках
Шрифт:
– Да это же дикие собаки! – догадался Акбалак и в исподнем бросился во двор. За ним поспешил и Насыр. Пока они, спотыкаясь в темноте, выбрались во двор, одичавшие собаки разнесли волкодава в клочья. Мимо калитки пронеслась стая, громко лая. Собаки, разодравшие акбалаковского волкодава, поспешили за стаей. Акбалак и Насыр бросились, было за ним, но одна из собак – огромная, с телка – вдруг остановилась и скалясь сделала шаг в их сторону. Старики застыли на месте. Пораженные увиденным, они смотрели вслед удаляющейся стае.
– Ты заметил, – наконец сказал Акбалак, – они, кажется, увели с собой нескольких собак из аула?
– Я
– Ойбой! – схватился вдруг за голову Акбалак. – А не задрали они твою кобылу? Беги-ка в сарай, Насыр!
Насыр бросился в сарай. Кобыла была цела, но испуганно всхрапывала и металась на привязи. Насыр похлопал ее по крупу, она стала успокаиваться.
Выйдя из сарая, он поспешил к Акбалаку.
Акбалак, стоя на коленях, горбился над парящим телом разодранного пса. Окрашивая край горизонта алым, над пустыней забрезжил рассвет.
Часть вторая
Гибнет государство, когда перестают в нем отличать хороших людей от плохих.
Антисфен, IV век до и. э
Что мне в том, что живет общее, когда страдает личность? Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи?
Из письма В. Г Белинского В. П. Боткину в 1841 году
…Все наше достоинство заключается в мысли. Будем же стараться мыслить правильно: это основа морали.
Блез Паскаль, XV век
IV
Тесный дом Насыра был переполнен. Кахарман, прощаясь, сказал как будто бы все – но рыбаки молча ждали. Каждый из них в душе был встревожен, каждый думал, что если уезжает и Кахарман – значит, беда недалеко, значит, ничего уже невозможно сделать.
Безусловно, они считали Кахармана своей опорой, своей надеждой – и теперь эта надежда покидала их.
– Вот так, земляки, – проговорил еще раз Кахарман. – Сказать мне больше нечего. Да и сколько можно об одном и том же…
Теперь он даже пожалел, что так долго рассказывал им о своих бесплодных скитаниях в Алма-Ате и Москве. В самом деле, он отнял у людей последнюю надежду – зачем? Если его личная вера рухнула – имеет ли он право отнимать ее у людей?
Рыбаки потихоньку один за другим стали выходить из дома. Кахарман сидел, низко опустив голову. Насыру очень хотелось спросить, куда намерен держать путь сын, но, чувствуя, что Кахарман ничего определенного не скажет, – молчал. Всему свое время, решил он, когда найдет нужным – сам даст весточку.
Кахарман встал, Насыр и Корлан поднялись тоже. Он порывисто обнял старых родителей, потом подошел к Беришу:
– Храни их, Бериш! Парень ты у меня совсем взрослый… Бериш кивнул и отвернулся – скрывая слезы.
– Ну-ну… – шепнул ему Кахарман. – Оставь сантименты… Бериш снова кивнул.
К Айтуган с детьми посадили жену Саята – так захотел Кахарман, полагая, что жена Саята скрасит тоску Айтуган. Сам же сел в машину Саята. Все остальные погрузились в старенький
– Саят, – попросил Кахарман, – пошли кого-нибудь, пусть вернут машину с Айтуган…
Саят остановил последние «Жигули», поманил Есена.
– Догоните Айтуган, пусть поворачивает назад. Мы будем ждать их здесь. – Дальше он перешел на шепот: – Как только будете на вокзале, закажите стол. Подойди к начальнику вокзала и скажи: едет Кахарман. Он знает, что делать…
Есен полез с расспросами:
– Саят-ага, куда все-таки переселяется Каха? На Каспий или Жайик?
– Узнаешь потом, – одернул его Саят. – Хорошо, что ты с собой келин взял, пусть поможет ребятам.
– Ваша келин так и норовит показать, что она чистейшей воды горожанка – забавно! – сказал Есен. И снова вернулся к разговору: – Если Каха решил на Каспий, то и мы за ним последуем. Это ведь недалеко…
Саят пряча улыбку в усах, подтолкнул Есена к машине:
– Поживем – увидим, а пока – вперед!
Через полчаса пути они были высоко на Караадыре. С его вершин побережье было как на ладони, хотя сумерки над песками скрывали от глаз само море, его теперешнюю линию, которая была далеко, словно то счастливое прошлое, которое теперь кануло в Лету. Когда Кахарман и Саят были мальчишками, море плескалось у подножия Караадыра и весело было на его берегу: ребята постарше состязались в «кокпаре», а мальчишки помладше проносились на лошадях мимо Караадыра.
Столько лет прошло, а Кахарман будто бы только вчера на скачках, припадая к гриве вороного, летел словно ветер, выкрикивая имена предков. Этого чудо-вороного только ему доверял Муса. Сам он выныривал из ущелья Караадыра, когда Кахарман начинал приближаться к финишу, и скакал на кобыле рядом, подбадривая возгласами. Ну и заводился вороной! Летел как на крыльях к финишу, к людям в ярких одеждах, и, чуть кося глазом, словно бы все спрашивал Кахармана: «Держишься? Держись крепче, малыш, не вылетай из седла!» Много потом Кахарман в своей жизни перевидал скакунов, но такого жеребца, который преображался на финише, больше не приходилось видеть. Такие скакуны могли водиться только у Мусы, которых он выхаживал исключительно для состязаний и которых потом дарил своим соседям – узбекам, туркменам, казахам с Мангыстау и Арки. Этого вороного он не дарил никому – держал для себя, для скачек.
«Опять вороной Мусы идет первым! – между тем кричали на финише. – Это старинная порода! Аргамак – оно и видно. Пай, пай! Как ногами играет – совсем не устал!» Потом все взоры обращались к Мусе, который после финиша отводил вороного в сторону, чтобы дать тому остыть. Поправляя попону, шитую серебром, он обычно усмехался: «Предлагал же отдать ему первенство без скачек».
Люди с любовью, уважительно поглядывали на Мусу, хотя он и Откельды были на побережье, пожалуй, единственными людьми, которых нельзя было назвать рыбаками. Когда рыбаки выходили в море, Муса садился на лошадь и отправлялся на охоту, а Откельды с Марзией уходили собирать травы. Что ж, наверное, и в этом имелся свой вековой смысл: и охотник, и врачеватель нужны были побережью, нужны были рыбакам.