Мертвые из Верхнего Лога

Романова Марьяна

Обо всем этом знали жители окрестных поселений, но едва Хунсаг задавал какой-нибудь вопрос, пусть даже невинный, пусть даже в форме полунамека, их оливковые глаза становились похожими на осенние лужицы, подернутые тонкой коркой первого льда.

Еще в первые дни он нанял проводника — семнадцатилетнего паренька с розовым шрамом, делящим его лицо на две половины — живую и мертвую. Мертвая половина была обожжена — полузакрытый невидящий глаз был подернут белесоватой пленкой, отвисший угол губы посерел и не шевелился, бровь и ухо отсутствовали. Зато его единственный глаз был блестящим, большим и светился любопытством, жаждой вечной дороги. Юноша подошел к Хунсагу — по-английски он говорил неловко, как подвыпивший бородатый лесоруб, пытающийся пригласить барышню в белом на вальс. У него были смешная пританцовывающая походка и открытая улыбка, Хунсаг предложил ему денег, совсем немного, но тот несказанно обрадовался, как будто сорвал джек-пот. Начал подпрыгивать на месте и размахивать руками, Хунсаг долго не мог понять, что паренек имеет в виду, все переспрашивал: «Самолет? Пчелы?» — но выяснилось, что проводник просто объявил себя новым ангелом-хранителем озолотившего его белого незнакомца. Старался он так, словно Хунсаг был его нежнейшим ребенком-диатезником, — сам мыл с мылом его посуду, приносил ему хорошую воду, носил вещи, разбирал и ставил палатку, наливал в кружку коричневый травяной чай, развлекал неловкой беседой, отгонял от лица жирных мух, старался предупредить каждое желание.

Хунсаг сначала представился немецким фотографом, и проводник с готовностью повел его в дальние деревни («Я покажу вам то, что другие не видеть. Никогда не видеть»). Но когда спустя два дня Хунсаг угостил юношу имбирным пивом и решился заговорить о бобогото, тот испугался, как ребенок, которого собираются запереть одного в темном чулане: И все повторял: «Не надо. Вам это знать не надо. Лучше я покажу водопады». Хунсаг настаивал, проводник беспомощно плакал, но в конце концов согласился отвести его к некой Харуме, деревенской знахарке, которая, по слухам, в юности была одной из жен бобогото и, возможно, что-то о нем знала.

— Но она ничего не говорить. Ничего и никогда, точно! — предупредил паренек.

— Это уже не твое дело, — мягко улыбнулся Хунсаг. — Главное, ты меня с ней познакомь.

Знахарка оказалась оплывшей бабой с седыми войлочными космами, пятью подбородками и трогательной манерой смотреть на собеседника исподлобья. Она согласилась устроить для Хунсага сеанс гадания на курином яйце.

Держалась старуха с тем бодрым потусторонним пафосом, который сразу выдавал в ней шарлатанку. Хунсаг ей, конечно, подыграл — изобразил почтение, легкую растерянность и даже тщательно скрываемый испуг.

В ее хижине пахло сухой травой и благовонными смолами. В углу единственной комнаты стояла деревянная клеть, в которой метались две всполошенные курицы — разумеется, черные. Над круглым столом висела связка амулетов из кости. Хунсаг еле удержался от недоброй усмешки — изобилием антуражных красивостей знахарка отвлекала внимание от внутренней пустоты. Да, она была пуста — еще более пуста, чем то куриное яйцо, которое она торжественно извлекла из клети и, с замогильным бормотанием поводив им над головой гостя, разбила в покрытый копотью таз. В яйце не оказалось желтка. Глаза знахарки закатились, дебелое тело сотрясла судорожная волна. В комнате стало совсем душно. Испуганные куры, ладан, пот, полумрак, цикады за окном — на непосвященного человека этот мрачный карнавал несомненно произвел бы впечатление. Проводник Хунсага попятился к двери. На его антрацитовом лбу выступил пот, а в пластике появилась электрическая нервозность, как у загнанного оленя, точно знающего о скорой гибели, но машинально продолжающего бег.

— Нет желтка, нет желтка, — пролепетал он. — К беде.

— Ступай. — Хунсаг все-таки не удержался от усмешки. — Жди меня на улице. Я останусь и поговорю с ней.

Дважды не пришлось просить — развернувшись на пятках, юноша в два прыжка очутился за дверью.

Мрачная знахарка выжидающе смотрела на гостя, который не говорил на ее языке, не казался испуганным, смотрел на нее почти равнодушно, но почему-то был готов щедро платить. Может быть, она и была шарлатанкой, но годы ежедневного обмана натаскали ее интуицию, и та превратилась в послушного пса. Когда за молодым проводником закрылась дверь, гадалка ощутила смутный холодок в области солнечного сплетения. У нее не было повода выгнать белого человека, который молча положил на стол стодолларовую купюру — невероятные, по меркам деревни, деньги. Ее рука машинально потянулась к измятой зеленой купюре, но внутренний голос настаивал: выгони его, немедленно выгони прочь, он предлагает тебе беду.

Жадность все же оказалась сильнее предчувствия — Харума взяла деньги и спрятала их в карман, затерявшийся в складках ее пышной хлопковой юбки. Гость удовлетворенно кивнул и достал из кармана хрустальный многогранник на кожаном шнурке. Харуме показалось, что белый человек хочет предложить ей красивый кристалл в качестве оплаты за то, о чем он пока не решился заговорить, и подалась вперед. Посмотрела на всполох свечного огонька, множимого прозрачными гранями, и десятки ярких зайчиков заплясали на ее широком потном лице. Перевела вопросительный взгляд на гостя — и тут же цепкий взгляд Хунсага словно вобрал в себя все ее существо. Впитал, как губка воду, и Харумы как бы не стало, хотя на самом деле женщина продолжала сидеть за столом напротив страшного посетителя. Ей даже не было страшно, ее словно опустошили, выпили душу, оставив ровно столько, чтобы она могла дышать. Отобрали все многоцветие мира, оставив лишь скупую капельку серости. Ей было пусто, безысходно, тошно, черно. То живое, что в ней осталось, желало одного: стряхнуть взгляд незнакомца. Но это было невозможно. Хунсаг держал ее крепко, как паук. Впившись взглядом в черные глаза знахарки, он пил ее прошлое, как вампир. С торопливой небрежностью копошился в деталях ее жизни в надежде найти нужное, и ей было больно, больно, больно.

Хунсаг видел красивую темнокожую женщину в потрепанном платье, с тряпичным цветком в коротко подстриженных волосах. Та смеялась, и у нее были теплые сухие ладони. Мать знахарки. А вот и она сама — босоногая девочка в пестром платье, тоже смеется. И это последнее хорошее, что Харума помнила.

Потом приезжают люди с автоматами, их привозит пропыленный старый грузовичок. Они пьют что-то темное и едко пахнущее. Они тоже смеются, но глаза у них пустые. Девочка прячется в каком-то сарае. Один из приехавших коротким ударом приклада выбивает красивой женщине передние зубы. Девочке хочется выбежать, закричать, защитить мать, но ноги почему-то не слушаются, как будто слеплены не из молодых костей и крепких мускулов, а из лежалой ваты. Женщину куда-то тащат, у нее порвана юбка, и на ляжках кровь, она кричит, кричит, кричит, а потом внезапно замолкает. И всю жизнь Харуме это снится, все бесконечные сорок восемь лет, и она все равно никак не может привыкнуть. И каждый раз ей страшно в собственном сне, и каждый раз тело ее, как в детстве, словно ватное.

Чужие люди — кто-то смотрит ласково, а кто-то наотмашь бьет ее по лицу. Она идет по бесконечной белой дороге с тяжелым тюком на голове, а в том тюке чужие вещи, потому что ничего своего у нее больше нет. Вокруг выжженная трава и тощие усталые люди — мужчины в белом, женщины — в цветном. Ей позволили идти с ними, потому что она несет тюк.

Пыльные палатки под раскаленным солнцем, белокожие люди дают ей воду и рис. Сначала на этих людей Харуме смотреть страшно — на них словно растворителем плеснули, и все их краски размылись, разноцветными ручейками стекли с их лиц, оставив почти чистое полотно. Потом она привыкла. Белокожие люди всегда ей улыбались, им было все равно, что Харума — ничья. Ее подкармливали, а одна женщина с волосами цвета пожухлой травы и смешными кривыми зубами подарила блестящий брелок — маленький красный автомобильчик с серебряными фарами. Сняла с какого-то ключа и отдала ей, Харуме, просто так. Харума потом всю жизнь носила его на шее, на лоснящемся шнурке.

Темнолицый мужчина с твердыми злыми губами. Харуме тринадцать, и теперь она должна называть его мужем. Лагерь беженцев давно разогнали, добрые светлокожие инопланетяне улетели в свою далекую галактику, и Харума снова жила в деревне.

Мужчина со злыми губами ее ненавидел. Днем еще рисовался перед соседями — подкармливал ее, приобнимал за плечи, а однажды привез откуда-то шелковый платок с золоченой бахромой и отдал ей. Зато ночью, когда деревня засыпала, начинался ад. Он грубо сдергивал с нее, замершей от ужаса, покрывало, набрасывался сверху, как хищный кот, и ненависть выплескивалась из него наружу, как из переполненного сосуда. Эта чернокрылая ненависть щипала ее кожу, впивалась острыми клыками в ее шею и живот, царапалась, оставляя ссадины, костлявым коленом раздвигала ее бедра и рвала на части ее сухую плоть, стараясь забраться глубже — в живот, в сердце. Она пыталась оттолкнуть мужчину, но сильные руки крепко ее держали; пыталась кричать, но грязная ладонь зажимала ей рот. Ненависть короткими толчками вдавливала ее в циновку — долго, невыносимо больно — и, наконец, затихнув, теплой струйкой текла по ее ногам. И уже Харума была как сосуд, из которого ненависть льется через край.

Так продолжалось четыре года, а потом она все-таки не выдержала и убежала ночью в джунгли, хотя понимала, что погибнет там. Ну и пусть, все равно лучше, чем терпеть… Заплаканная, с исцарапанными ногами, она пробиралась все дальше и дальше — ломала ветки, обрывала стебли. Ей хотелось, чтобы лес поглотил, сожрал ее.

Но вместо этого она встретила мужчину — тот появился как будто бы ниоткуда, удивленно рассмотрел ее окровавленные ноги, а потом на руках отнес ее куда-то — Харума уже мало что понимала — и положил на матрац, набитый сушеными цветами. Уснула она мгновенно и только утром поняла, что находится в доме колдуна — бобогото, о котором в деревне ходили скупые мрачные слухи.