Мертвые из Верхнего Лога

Романова Марьяна

Иногда леснику казалось, что он сходит с ума. Борис не мог разобраться в зубодробительной мешанине собственных чувств: ненавидит ли, восхищается, благодарен тем, кто не объявлял себя его тюремщиками, но по сути ими являлся?

Эти люди спасли ему жизнь. Если бы не они, лежать ему в лесу, беспомощному, окровавленному, с медленно гаснущим взглядом, и чувствовать, как последние капли крови покидают тело и упрямо зовут за собою то, что принято называть душой.

Борис так до конца и не понял, что с ним случилось. Последнюю четверть века он работал лесником в заповеднике и край свой знал как собственный дом. Уходил, как правило, рано утром, возвращался к обеду — и так двадцать пять лет, день за днем, независимо от времени года. Он был сухим и поджарым, выглядел гораздо моложе своих почти семидесяти лет, лес словно подзаряжал его энергией, позволял глотнуть от своей силы. Лес был для него живым. Борис знал каждое деревце, проходя мимо, иногда гладил руками теплые шершавые стволы; знал, где можно встретить оленей, где живут лоси, где находится каждая лисья нора. Он словно был обвенчан с лесом. И лес же едва его не убил.

Тот день ничем не отличался от сотен ему подобных. Лесник проснулся в половине седьмого, позавтракал густой калорийной кашей с сушеными яблоками, которую приготовила для него жена, положил в рюкзак термос с клюквенным морсом и свежую булку, поцеловал Нину у калитки. Июньское утро было волшебным — нежно-розовое, теплое, как парное молоко, позолоченное ранним, еще скупым солнцем. Борис шел вперед, раздвигая руками влажные ветки, улыбался знакомым березкам, восхищался сверкающей росой паутиной.

Незаметно для самого себя забрел довольно далеко — северо-восточная часть леса представляла собой отгороженную полувысохшими болотами густую чащобу, до которой он редко добирался. Делать там было нечего — высокие темные ели стояли плотно друг к другу, словно толпа на демонстрации, их пышные ветви почти не пропускали солнечный свет, здесь всегда стоял полумрак. Даже птицы будто сторонились этой части леса. Зато комары с отчаянным писком рьяно накинулись на его разгоряченное тело. Борис хотел уже повернуть назад, когда вдруг заметил вдалеке что-то белое — как будто бы женщина в белых одеждах медленно шла среди деревьев.

Леснику стало почему-то не по себе. Ему вдруг вспомнилась деревенская дурочка Ефросинья, излюбленными героями рассказов которой были живые мертвецы, якобы кишмя кишащие в местных лесах. Тетка, конечно, сумасшедшая, но обладает редким даром сказительницы, и ее мрачноватые истории обсуждались всей деревней. Так вот Ефросинья утверждала, будто бы неоднократно видела в лесу странных людей — мужчин и женщин, одетых в домотканые светлые платья, и со странной походкой — медленной, ломаной, осторожной. Однажды Фроська, которой не хватало общения, ведь деревенские ее сторонились, подошла ближе и окликнула встретившуюся ей женщину. А когда та медленно повернулась, остолбенела. У незнакомки наполовину сгнило лицо, и взгляд был пустой и тусклый, как у отрезанной бараньей головы. Женщина медленно двинулась, вытянув руки с длинными бледными пальцами, к Фросе, и той непросто было стряхнуть с себя морок ее взгляда. Борис, конечно, посмеялся над этой глупой сказкой. «Если бы в нашем лесу и правда водилась такая нечисть, я бы первый ее заметил, — сказал он. — Двадцать пять лет хожу по одному и тому же маршруту!» «Так, может, стоит иногда немного менять маршрут?» — мрачно парировала Фроська. Тогда лесник со смехом пересказал байку жене Нине, а вот сейчас, много месяцев спустя, ему вдруг не к месту та история вспомнилась.

Белое платье мелькало между деревьев. Колени завибрировали, захотелось тихонечко убежать, но лесник сказал сам себе: «Что ж я, маленький?» — и пошел вперед. Сначала ему казалось, что белое платье удаляется, потом он понял: такой эффект создает ветер. Естественно, никакой мертвой женщины он не обнаружил. «Платье», оказалось просто драным куском ткани, повисшим на еловой ветке. Непонятно было, как ткань попала сюда, в болотистую чащу, но, поразмыслив, Борис списал ее появление на туристов. Он часто находил в лесу мусор, оставшийся от их пикников. Туристов лесник ненавидел. Те относились к лесу — к его лесу! — как к дешевой проститутке, которой можно попользоваться, а потом оставить в ее комнате опустошенные бутылки и использованные презервативы, целомудренно завязанные в узелок. Найденный мусор он аккуратно складывал в пакеты, нагружал в свой рюкзак и относил на ближайшую свалку.

От ткани, вероятно не одну неделю провисевшей на дереве, исходил странный запах — сладковатый, приятный. Как будто бы ее вымочили в ароматной травяной ванне. Борис замешкался — вдруг поймал себя на желании прижаться к грязноватому лоскуту щекой, закрыть глаза и постоять так хотя бы минутку.

— Ну что за бред? — вслух сказал он сам себе. И для большего эффекта резко тряхнул головой. — Кажется, я сдаю. Завтра останусь дома.

За последнее десятилетие Борис перенес пять микроинфарктов. Врачи хором советовали ему осторожничать и одному далеко в лес не уходить.

Лесник спустил с плеч рюкзак. Он четверть века ухаживает за лесом и не должен позволить, чтобы тряпка висела тут, на ветке, медленно разлагаясь. До обеда можно как раз успеть завернуть на свалку. Черт, и чем же все-таки так пахнет? Никогда в жизни такого манящего запаха не чувствовал… Не показать ли лоскут Нине, жене? Уж та-то разберется…

Наверное, это была последняя трезвая мысль, запомнившаяся Борису.

А потом он протянул руку, резко сорвал ткань с ветки и — больше ничего толком не запомнил, не мог бы точно рассказать, что именно с ним произошло, хоть вроде бы и находился все время в сознании. Нечто вдруг опрокинуло его на землю, с вершины ближайшей ели сорвался какой-то темный предмет, и правое плечо вдруг пронзила такая боль, что он даже не смог закричать, — дыхание ватным комком застряло в горле. Выпучив глаза и сжав зубы, мужчина перекатился на бок и вдруг увидел чуть поодаль оторванную человеческую руку, из которой сочилась темная кровь. И не сразу понял, что видит собственную руку.

Борис не знал, сколько времени прошло. Он скулил, стонал, рычал, плакал, пытался кричать, но каждое напряжение голосовых связок оборачивалось новым фонтаном боли. Иногда ему удавалось впасть в добровольное подобие комы: сознание оставалось при нем, но все внешние ощущения — звуки, запахи и даже боль — словно почтительно присели в реверансе чуть поодаль, ожидая, когда раненый придет в себя, чтобы накинуться и терзать его с новой силой. Настал час, когда Борис начал молиться о смерти, — та вдруг стала казаться спасительной.

И вот тогда раздались голоса. Сначала Борис решил, что галлюцинирует, — сквозь приоткрытые веки он пытался опереться взглядом на лица тех, кому голоса принадлежали, но ничего не находил, над ним лишь раскачивались тревожимые ветром темные еловые ветви.

Незнакомые голоса слышались ему словно издалека. Один был мужским, другой — женским.

— Перетащим его к Ладе, — говорил мужчина, — та его вытянет.

— Боюсь, старик слишком долго здесь пролежал, — вздыхала женщина. — Много крови потерял. Не дойдет.

— Я перекрою, — отвечал мужчина. — А ты мне помоги, подставь спину. Раненый не должен быть тяжелым, смотри, сухопарый какой.

— А рука? Оставим ее здесь?

— Нет, — помедлив, решил мужчина, — заберем с собой. Она мне пригодится. И надо повесить обратно холст.

— Черт, холст весь в его крови.

— Значит, вечером принесешь сюда новый. Ну, пошли.

Борис почувствовал, как чьи-то пальцы дотрагиваются до его волос, попытался что-то сказать, но не мог, а пальцы, уверенные, сильные, вдруг сомкнулись вокруг черепа и надавили вроде бы не так уж сильно, но в голове как бы взорвалась горячая шаровая молния. Лесник закричал, хотел оттолкнуть чужие руки, но, когда оранжевые вспышки в голове угомонились, с изумлением понял, что боль прошла. Это было странное состояние — он все понимал, чувствовал, что его подняли с земли и уложили на чью-то сильную спину, но сделать ничего не мог. Ни открыть глаза, ни сообщить незнакомцам свой адрес, группу крови, ни произнести хоть слово.