Мертвые мухи зла
Шрифт:
– Государя, его людей, его семейство большевики переводят из Тобольска на Урал. Сведения верные, - сказал Баскаков.
– От кого? Докажите!
– настаивал Ильюхин. Его понесло. Была не была, вопрос детский, да ведь кто знает...
Баскаков отечески усмехнулся:
– Сведения из первых рук, не сомневайся. Так как?
– Я... Я, значит, царю-батюшке присягал...
– тихо сказал Ильюхин, про себя добавив: а вот нате-ка, выкусите-ка, ваши благородия...
Больше он их в поезде не видел - исчезли, слиняли, растворились. Показалось на мгновение, что и в поезд этот они сели,
...Когда прибыли в горнорудную столицу - увидел городишко знакомо-плевый, никакой, от вокзала - во всяком случае. Вросшие в землю черные домики, невеселые люди, скучные извозчики на привокзальной площади. Они пили белесый самогон, курили и надсадно хохотали - должно быть, травили несбывшееся о бабах... И хотя у Ильюхина деньги были - он ведь не к тете на побывку приехал, а с самым настоящим государственным заданием, - двинул к нужному дому пешком. Их благородия тоже не прохлаждаться прибыли, у них глаза на макушке, мало ли что...
Минут через сорок прямо по Арсеньевскому (помнил это название) вышел на небольшую площадь и обрадовался: ну как же, святая юность здесь прошла, ведь из Нижнего Тагила приезжал довольно часто, чтобы подзаработать, и всегда останавливался у тетки Платониды, Платы, если коротко. Она привечала паренька и за тихий скромный нрав, и за то, что не пил и не буянил, а главное, за то, что, когда получал свою сиротскую поденную плату, - всегда исправно делился, платил за постой. Была бы только жива...
Но - увы. Умерла тетя Плата. В дебелой голубоглазой девке с нечесаными волосами с трудом узнал Ильюхин внучку, Татьяну кажется; точно уже за давностью лет и не помнил. И она не вспомнила, но, выслушав просьбу, согласилась пустить - за плату, разумеется.
– За плату...
– грустно повторил Ильюхин.
– Эк, сказанулось у тебя... Не то за деньги, не то в память бабушки покойной...
– За деньги, - дернула щекой.
– Тоже мне, возмечтал... Да я тебя знать не знаю и не помню, и на палец ты мне намотался! Ну?
Это грозное "ну" означало только одно. Ильюхин догадался и молча протянул сто рублей николаевскими, одной большой бумагой. Она опешила, приняла трясущимися руками, сказала хрипло:
– Я те и кормить стану. Два раза в день. А в первый же раз как заявишься пьяным - выгоню.
Так началась его жизнь в доме из прошлого. Через два дня он уже освоился и даже подмигивал хозяйке:
– А где кавалеры, девушка? Пропадешь ведь...
Она прыскала в кулак, краснела и выбегала из комнаты. А Ильюхин ждал. Баскакова или его попутчика Острожского. Идти в Уралсовет или - тем более в Чека не решился - мало ли, ведь могут и проследить, и тогда сдох бобик, как ни крути...
Они появились на четвертый день как ни в чем не бывало, сели за стол, и Баскаков тут же услал Татьяну за водкой, щедро снабдив деньгами.
– Сидишь дома?
– А как?
– удивился Ильюхин.
– Эслив бы
– Меньше болтай...
– Баскаков поморщился.
– Пойдешь прямо в Чека, это наискосок, из окна видно. "Американская" гостиница. Спросишь товарища Кудлякова...
– Произнося слово "товарищ", Баскаков словно проглотил что-то.
– Он о тебе знает. Предъявишь документ - и полный вперед. Трудись на ниве, а мы тебя найдем.
– Посмотрел тяжело и добавил с усмешечкой: Когда надо станет.
– Когда надо будет, - осторожно поправил Ильюхин.
– Нет. Когда станет. Теперь народец у власти. Большевицкий. И потому станет, - назидательно произнес Острожский.
Ушли, столкнувшись в дверях с Татьяной, она радостно прижимала к груди полную четверть с мутно переливающейся жидкостью.
– В другой раз, - улыбнулся Острожский.
Через час Ильюхин отправился в "Американскую". То было двухэтажное здание старой постройки, на окнах завитушки разные, двери буржуазные, тяжелые, как в Петербурге. Назвал свое имя часовому при входе и имя товарища Кудлякова, часовой крикнул в глубину что-то нечленораздельное, и некто в телогрейке проводил на второй этаж.
Кудляков оказался лет сорока, вполне рабочего обличья, с усами старого образца. Встретил холодно, выслушал просьбу еще холоднее, нелюбопытно выспросил - кто-откуда - и велел идти фотографироваться.
– Электрофотография, найдешь.
– Нарисовал, куда и как, и добавил: Хозяина зовут Юровский. Яков. Он нам помогает, если что...
У Юровского всю работу сделал шустрый еврейчик с пейсами, хозяин появился под занавес.
– Хаим, выйди, - приказал и остро вгляделся в лицо Ильюхина.
– Значит, ты...
– протянул руку.
– Ладно. Я все знаю, от Якова Михайловича предупрежден шифровкой. Что будем делать и как?
– Первое. Твой Кудляков - агент офицерской кодлы. Знаешь?
– Теперь знаю, - спокойно отозвался Юровский.
– Убить?
– Не трогать. Второе. По прибытии Романовых сюда - подбери с Уралсоветом коменданта тюряги, только тихого. Доброго. И охрану соответственно. Зачем? А затем, что гайки завинтим постепенно, так оно лучше выйдет. Мне обеспечь проход туда-сюда в любое время. Договорись с Советом. Пусть придут военный комиссар, председатель, еще кто-нибудь. Мы начинаем петрушку. И оттого, как вы все сыграете, - будут зависеть и наши с вами судьбы, и облик товарища Ленина. Все понял?
– Облик?
– удивился Юровский.
– Это в каком же смысле?
– Поймешь в свое время.
Получив фотографию для документа, Ильюхин ушел.
В документе, который выдали Ильюхину на следующий день, значилось, что оный товарищ является сотрудником Екатеринбургской ЧК, имеет право хранить и носить оружие, а также может беспрепятственно передвигаться по территории города и уезда в любое время суток. На складе Ильюхин получил офицерский самовзвод и "очко" патронов к нему, ремень, кобуру и кожаную куртку, которую тут же обменял на поношенное буржуазное пальто. Незачем каинову печать на себе таскать. Сотрудник секретной службы должен быть незаметен...