Мертвые мухи зла
Шрифт:
– Слабый и короткий ты и у тебя, я поняла...
– Она обвила руками его торс, да так, что хрустнуло, и впилась алчным поцелуем в губы. Ильюхин застонал, пронеслось вспышкой из главного калибра - в мозгу - "а ведь она может быть подсадной. Запросто, на картах, вине и бабах совершается в нашем деле все!" - но было уже поздно. Под платьем на ней не было ничего, оно разорвалось с треском и плавно упорхнуло в угол (кто рвал - помилуй бог, он лично даже пальцем не успел пошевелить), потом почувствовал, как с утлым звуком отлетают пуговицы от главного места на брюках и ее ищущие, умелые
– Это - раз, - усмешливо взглянула.
– Теперь - два.
– Взяла открытку, вгляделась: дворянка - на диване, дворянин около.
– Конечно, у них приспособлено, диван - высокий, а мой матрац - куда там... Но в погребе ящики от снарядов. Я на дрова собирала. Принеси. Мы их сложим, а матрац поверху. И станет похоже...
Чертыхаясь и проклиная тот день, когда угораздили его воспоминания заявиться к бывшей Плате, принес требуемое и составил основание дворянского ложа. Она улеглась, подняла ноги:
– Подходи...
И вдруг он ощутил такое непреодолимое желание, что заскрипели стиснутые зубы. Надо же... Каковы эти дворяне, оказывается...
Пятый условленный раз, он же - способ, длился долго. У нее распухли губы, он, глянув невзначай в настенное зеркало, едва не упал: почерневший, иссохший, покойник, да и только... Но славно все было, славно и упо... Как его? Питательно? И, словно угадав его мысли, она прошептала:
– Упоительно, да?
Он только плечами повел. Верно. Вышло оно самое. Число зверя. Человеку такое недоступно...
– У меня к тебе просьбица будет...
– проворковала.
– Но нынче ты утомлен. Потом.
– Какая еще...
– взглянул ошалело.
– О... Опять?
– Не о том. Но ты ступай, помыйся, холодная, правда, да ведь греть некогда...
– Поиграла глазами.
– "Американская" гостиница. Да?
Обмер: "Ч-черт... Ей-то что? Чего это она?"
– Потом...
– повторила загадочно.
– Потом.
– Улыбнулась.
– А я была обманута. Насчет твоей бяки, а?
И рассмеялась скрипуче. От вдруг охватившей нервенности он тоже расхохотался.
Ночью ворочался, вскрикивал и несколько раз вставал пить воду. Ледяная, из ведра в сенях, она взбадривала, и вроде бы мозги вставали на место, но под утро увидел сон: стрельчатое украшение над высоким городским домом столичной архитектуры, в нем - окошко без стекла, украшение это видно и снаружи (а ведь этого быть не может: воздушного шара нет, и аэроплан мимо не пролетал), и с чердака, изнутри. И какой-то человек в невзрачной, словно стертой одежде - не рабочий и не барин, так, ерунда какая-то устанавливает в проеме "максим" без щитка, а внизу, по Невскому, прет изрядная толпа - шумная и ликующая. А с Садовой вливается в нее другая молчаливая, покойницкая. Даже лица видны: синие, невсамделишные. А человек, присмотревшись, начинает поливать и тех и других свинцом. Они разбегаются, роняя сумки, портфели, падая и пытаясь уползти под стены домов, но настигает, настигает их огневой вихрь. Стреляют со всех чердаков. И голос: "Они будут думать, что это полиция Временного правительства, та же царская, вот в чем дело... Откуда у большевиков пулеметы на чердаках? Чепуха..."
Голос становится знакомым, слышанным совсем недавно...
Какого черта... Кто это? Вставать? Куда, зачем, отстань, морковка прелая, не до тебя!
– Вставай, милый... Вставай.
С трудом разодрал слипшиеся веки.
– Ты? А... ты... кто?
Захихикала:
– Все вы одинаковые... Как на нас - восторг, как наелся - забыл. Татьяна я, не вспомнишь?
– В голосе звучала не просто издевка - угроза странная, непостижимая...
Вскочил, тараща непонимающие глаза.
– А-а... Ладно.
– Садись, поешь, поговорим...
На столе потертая фаянсовая миска с кислым молоком, горбушка ржаная.
– Ешь.
Давясь, начал глотать. Господи, как же это невкусно!
Она подтянула гири ходиков.
– Восемь по-нашему. Пойдешь в храм...
– Ты охренела? Какой еще "храм"? Я на бога твоего...
– Заткнись, - перебила.
– К тебе подойдет человек. Служба уже закончилась, народу немного, он легко тебя найдет. Выслушай внимательно и намотай на...
– Захохотала с подвывом.
– Наматывать, я так понимаю, уже не на что. Ладно. Прими совет: для тебя этот человек - якорь.
Начал громко икать, должно быть, сказывалось ночное...
– Я что, линкор?
– Ты ввязался в дело, дурак. Оно уже подкосило многих и тебя усечет, как голову Иоанна Крестителя. Я стараюсь токмо для тебя и для себя. Продолжения жажду...
И удалилась с каменным лицом.
– Какой хоть этот... церковь?
Высунула голову:
– Вознесения, на соответствующем проспекте.
Вышел на проспект. Против столичных - так, пшик один, но - ничего. Дома со вкусом, один хоть и нагроможденный без смысла, но красивый, как в Петрограде. А в глубине - колокольня. Ускорил шаг, вошел, какая-то бабка прошипела в спину:
– Перекрестился бы, нехристь...
Оборачиваться не стал, чего с нее, отрыжки, взять? В главном нефе уже убирали, о чем-то разговаривали два священника на солее. "Тоже мне, конспирация..." - подумал раздраженно и вдруг ощутил на плече тяжелую ладонь и голос, вроде бы знакомый, проговорил негромко:
– Не зыркай, споро на улицу, направо, к вокзалу. Я пойду следом - нет ли хвоста. В новый вокзал не ходи - зайдешь в старый. Прикорнешь на скамеечке, если ничего - я рядом сяду. Ступай...
Сделал, как велено, оглядываться не стал - чутье, пусть еще и совсем не оперативное, подсказало: шутки кончились.
Одноэтажный вокзал красного кирпича нашел сразу, в зале посапывали по лавкам ожидающие поезда пассажиры, пахло сортиром и какой-то неуловимой дрянью. Сел, в зал вели еще две двери, стал гадать - в какую именно войдет неизвестный гад. В том, что гад, - не сомневался. Доброму человеку все эти хитрости - горчица в задницу...
"Гад" появился ниоткуда. Сел рядом, поерзал, устраиваясь поудобнее: