Мертвые мухи зла
Шрифт:
Решил идти пешком. Далековато, конечно, но часа за два быстрым шагом дойти можно.
Улицы навевали воспоминания. Дома те же фонари, родные и узнаваемые. В Москве наступила зрелость. И хотя ночной сумрак менял очертания, словно насмехаясь, но двери былых публичных домов, роскошные подъезды ресторанов будоражили и память и воображение. "Где моя юность, где моя свежесть..." шептали невольно губы, и на глаза наворачивалась... Нет, не слеза. Просто ветер, вдруг поднявший с тротуаров едкую пыль, слепил, слепил... К нужному дому вышел ровно через два с половиной часа. Окна были темны, не вился над трубой дымок,
Дворец Шереметевых плыл в предутреннем тумане и таял, исчезая, словно призрак навсегда ушедшей России. Острая колокольня усадебной церкви будто стремилась в последнем порыве в недостижимое, выморочное небо, желая утвердить - среди праха и тления - свою принадлежность Богу Живому. Повержен народ русский...
Подошел к дверям, огляделся. Никого. Ну, дай, как говорится, Господи...
Негромкий стук отозвался где-то в глубине дома сухим стариковским покашливанием.
– Кто там? Чего не спится-то?
– Племянник ваш, из Тамбова, Алексей, - ответил паролем, напряженно вслушиваясь, последует ли отзыв.
Двери открылись. На пороге обозначился некто лет шестидесяти с седой, аккуратно подстриженной бородкой, в ночном колпаке и потрепанном красном халате. Колюче вглядываясь в лицо гостя, спросил дребезжащим голосом:
– А что в Тамбове тетя? Жива ли? Евлампия Сидоровна?
Этот вычурный текст как бы из "Тарантаса" Федора Сологуба и был - по замыслу Миллера - отзывом. Безобидная словесная шелуха...
– Да вы входите. А где такси или извозчик?
– Пешком, мало ли что...
Прошли в комнату, огромную, с голландской печкой в углу, мебелью хоть и не слишком броской, но не бедной. Хозяин повозился с замком, запирая дверь, вернулся, сел на стул.
– И вы присядьте. Я слушаю.
– Первое. Около Миллера - агент ГПУ. Обе явки, на которые я прибыл, провалены. Людей я убрал. У вас есть связь с Парижем?
– Свяжемся...
– безразличным голосом сообщил старик.
– Еще какие пожелания?
– Мне нужны деньги, оружие, новые надежные документы. Пока все.
Пожевал иссохшими губами.
– Исполнимо. Все?
– Поспать бы...
– Идите следом, я покажу вашу комнату...
Повел по скрипучей лестнице на чердак, здесь, в потолке, был аккуратный люк; в просторном помещении под крышей стоял проваленный диван, рядом - огромное ведро.
– Это для надобностей, - объяснил.
– Выносить сами станете, во время оное и только по моей команде. Пока поспите без белья, потом устроим. Еду принесу...
Званцев огляделся. Да-а... Как тут не вспомнить роскошную кровать убиенной Пелагеи и еще более роскошный ее стол. Быстро человек привыкает к хорошему...
– Я вам еще объясню, - сказал старик, приближаясь к скату крыши. Так - оно вроде бы ничего и не видно. Но вот я нажимаю...- Он продемонстрировал, часть крыши отъехала в сторону, освободив проход.
– Там лестница узкая и выход в дощатую уборную. Доски сами отодвинете. Это на тот случай, если... Сейчас отдыхайте, я вас разбужу.
Оставалось покориться - в надежде, что в этот дом ЧК пока не добралась. Уже через минуту Званцев погрузился в сладкий сон...
Поутру, проснувшись от слабого колокольного звона, должно быть к заутрене, встал, оделся и попробовал люк в полу. Оказался открыт,
Позавтракав с отменным удовольствием, Званцев осмотрелся. Комната, кухня, кабинет и спальня хозяина напоминали средней руки учительскую квартиру прежних времен. Портретов Сталина и других, слава богу, не висело, одна картина, крымский пейзаж, была высокого качества, работы Орловского. Горы, которые изобразил художник, Званцев знал. То было известнейшее место: здесь до несчастья жил в своем дворце один из великих князей, позже пережидала вдовствующая императрица - ах, когда же придет английский крейсер. И пела Плевицкая: "Средь далеких полей, на чужбине, На холодной и мерзлой земле..." Пророческая получилась песня...
В ящиках письменного стола и комода рыться не стал. Волосок поставлен или иной знак - отношения, еще не возникшие, портить ни к чему. Жизнь расставит по местам. А пока можно полюбоваться фотографиями. Как много их здесь - жизнь, и, наверное, не одна... Сюртуки, пышные плечи пушкинской поры, дамы с гладкими брюлловскими прическами с завитками, падающими на виски. Военных - в погонах или эполетах - не было совсем. Видимо, хозяин убрал из осторожности. Чужая, давным-давно исчезнувшая жизнь. Лица улыбались, глаза смеялись, покой и благоденствие исходили от каждой фотографии, накатывая волной воспоминаний. Вспомнился Чехов, финал "Дяди Вани" - ставили в год окончания училища, девиц из соседней гимназии пригласили. И когда в последний раз произносила героиня пьесы свой монолог - зал затихал в томительном предчувствии: "...мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир..." Поэт Бехтеев прислал в Тобольск, семье, стихи. Невозможно было вспомнить рифму - разве что ритм неясно звучал... И смысл: зло будет побеждено. Добром, конечно. И... "...и все утраченное вновь вернет взаимная любовь..." Вот, вспомнилось. Но смысл и чеховских, и этих скромных строчек не вовне. Ибо Бог внутри нас есть.
...Хозяин появился к обеду - утомленный, с "авоськой" в руках. Когда назвал сетку с продуктами этим непривычным словом, Званцеву стало не по себе. Как же они живут здесь, бедные? Все на "авось"?
– Из прекрасного далека мало что видно...
– заметил хозяин, раскладывая принесенное по полкам и кастрюлям.
– Вам следует называть меня: Евлампий Тихонович. В прошлом я служил в... Неважно. Я гимназический учитель. Об этом знают все вокруг, в том числе и милиция. От НКВД Бог пока миловал. Знаете, а меня иногда даже приглашают в старшие классы совдеповской школы - лекцию обзорную прочитать, поговорить..."