Мертвые уши. Конспект поэмы
Шрифт:
А я всего-то хотел заметить, что первый слог в этом слове «чин» говорит о том, как серьезна и правильно устроена вокруг нас жизнь. Когда мы не то чтобы слово поперек, но даже пукнуть не смеем без высочайшего на то соизволения.
А все потому, что демократия наша проистекает из диктатуры, и делает она это самым что ни на есть замысловатейшим образом. Потому как сама по себе демократия в нашей стране развивается так, что эта ее мировая разновидность заставляет всплеснуть руками самого искушенного критика.
Слог же «ов» говорит о том, что все мы овны,
Окончание же «ник» восходит к таким понятиям, как «никнуть» и «поникать» – то есть заканчивать, завершать.
Ибо у каждого дела есть голова, тело, а и есть хвост.
И главным, наверное, является хвост, потому что след он оставляет в исторической пыли.
У политиков аура внутренних органов имеет уныло-лиловый цвет, в отличие от синего, присущего нормальным людям. Думаю, что это от лжи. К примеру, печень не выносит никакого вранья. Клетки ее гибнут тысячами.
То же можно сказать и об остальных органах, которые люди называют ливером.
Таким образом, стоит заметить, что ливер политиков далек от совершенства.
Вывод: иным занятие политикой приятнее собственного ливера.
Они везде.
Но наши прожорливей и за год могут удвоить поголовье.
А нельзя ли фотографии всех чиновников – руководителей и вершителей – развесить по всему городу – на заборах, в переходах, на домах? Тогда каждый мог бы пририсовать им усы, сделать в них дырку или написать им послание. Короткое такое. Всего несколько букв.
Этакое мелкое торжество демократии.
А то они думают, что они нам отцы.
ОЙ, БЛИН!
Может, немцам города сдадим?
А когда они дороги сделают, пустим танки и назад все отвоюем!
И хорошо, что я на родине.
На родине всегда тепло. Свое говно греет.
Это от чужого отвратительно несет.
Щекотливые судьи, возможно ли вам угодить? Как вы загадочно безгласны!
Обращаю ваши взоры на то обстоятельство, что в своей нетерпимости я способен дойти до резкой и рискованной крайности, а все от того, что характеру моему в значительной мере присуща черта, которую с трудом можно отнести к добродетели – прямолинейностью своей я далеко превосхожу карабахского ишака.
Взятка является двигателем прогресса. Иначе никто б тут ничего не делал. Без взятки нет мотивации. А теперь посмотрите, как у нас все заработало-то! Как все везде делается! Так что «ура» откату!
Я тут недавно придумал вот что: я предложил заранее написать некрологи на все более или менее значительные фамилии. Я предложил вывесить их загодя,
Хочется украсить здания предвыборными лозунгами, чтобы потом, проезжая мимо них по нашим кудлатым дорогам, никто не смог бы их от дроби зубной прочитать.
Что бы мне такое занести в сатирическом неистовстве в свою памятную книгу в качестве мощной опоры себе под старость? Ума не приложу! Может быть, труды о богатстве ощущений после ежедневных омовений предрассветной уриной? Или размышления о пользе разочарований? Или записи о вспоможении в укреплении духа выставлением себя на всеобщее обозрение в самом неприглядном свете? Или рассуждения о слабости ума при достижении зрелости тела?
А не полакомиться ли нам тем или другим упругим кусочком подлинного знания?
Не разъять ли нам двери в мир удивительных открытий человеческой природы?
Да вот взять хоть этих – нужд Отечества печальников. Открыл двери в их мир и – Господи, сколько тут всего и какая по углам ползает хвостатая мерзость!
У меня словарный запас – 18 тысяч слов. Я его вчера объявил. Считать я не стал – зачем? Все равно кто-нибудь и без меня подсчитает.
Вот тогда и поговорим.
Где б найти тех лихоимцев, что довольствуются только малым?
Питерская погода влияет на ум. То жара, то потоп – и вот все лежат. Ветер подул – уныние, гроза – обморок.
Отсюда и склад души особого рода, делающий честь нашей атмосфере. Она нежна и порывиста.
Все жители – шалопаи, а в отцы города выбираем себе мать.
Он ведь врожденный, а фраза: «Всё! Насосались!» – приобретается с годами.
Ни капли желчи и злонамеренности. Все только хорошее, в том числе и видения.
А видится мне, как пошатнется благополучие их дома, как месть пустит из своего отравленного, вонючего угла слух, которого не опровергнут теперь ни чистота сердца, ни безупречное поведение, ни раздача куличей сиротам, и доброе их имя поколеблется, истечет кровью от тысячи ран, светлые дела будут обречены на поругание, помыслы забыты, а потуги втоптаны в грязь.
Созданию светлого образа нашего госаппаратчика за рубежом мешает тот блеск глаз, который появляется, когда он входит в заграничный банк. И еще ноздри.
Они у него в банке раздуваются.
Ни капельки мне не будет жаль безвременно ушедших.
Ушедший от нас чиновник подобен отливу, за которым непременно следует ожидать скорый прилив.
Земля мудра. Все очищается. В том числе и место, которое только что было занято чьим-то, казалось бы, таким незыблемым тазом.